отца-пенсионера Латышева Александра Павловича. При этом, учитывая отсутствие в то время прямой авиационной связи между Москвой и Токио и технические сложности в быстром перечислении валютных средств на покупку авиабилета для полета в Москву кружным путем через Западную Европу, руководство редакции в мягкой, тактичной форме предложило мне воздержаться от приезда на похороны. При этом телеграммой меня заверили в том, что все организационные и финансовые тяготы, связанные с этими похоронами, редакция возьмет на себя, что и было сделано: по моей просьбе прах отца был при содействии руководства редакции захоронен в колумбарии центрального крематория на территории Донского монастыря.
Но добрые вести из редакции преобладали. Где-то летом 1958 года я получил в посольстве пакет с одним из номеров малотиражной газеты 'Правдист', на первой странице которого была опубликована моя фотография, а рядом с ней статья под заголовком 'Наш корреспондент в Токио'. Автор статьи В. Боровский лестно оценил мое добросовестное отношение к журналистской работе и дал высокую оценку присылавшимся мной в редакцию корреспонденциям.
Но, пожалуй самую неожиданную радость я испытал незадолго до окончания своей работы в Японии - в мае 1962 года, когда в Москве торжественно отмечался 50-летний юбилей газеты 'Правда'. Тогда через посольство я получил телеграмму от своего руководства с поздравлением в связи с награждением меня орденом Трудового Красного знамени. Столь высокой награды я, откровенно говоря, не ожидал: среди сорока собственных зарубежных корреспондентов 'Правды' лишь один Б. Стрельников, работавший в США, получил высшую награду - орден Ленина и лишь трое журналистовмеждународников, включая В. Овчинникова, Г. Ратиани и меня, были удостоены ордена Трудового Красного знамени, считавшимся вторым по значимости гражданским орденом после ордена Ленина. Кстати сказать, получал я этот орден уже по приезде в Москву в июне 1962 года. Вручал тогда награды нашей большой группе правдистов в Георгиевском зале Кремля заместитель председателя Президиума Верховного Совета СССР Органов.
В первые месяцы 1962 года в коротком разговоре по телефону я договорился с редакцией о сроках своего отъезда из Японии. В то время руководство газетой считало четыре года оптимальным сроком пребывания ее собственных корреспондентов на работе в зарубежных странах. Если корреспондент находился за рубежом более длительный срок, то, по мнению редакции, он утрачивал остроту восприятия окружавшей его зарубежной действительности. И это было действительно так.
К тому же меня тянули в Москву и мои замыслы, связанные с научной работой. За четыре с половиной года я приобрел в Японии большое число книг по интересовавшим меня темам, включая государственный строй и политическую жизнь современной Японии, и хотелось скорее отвлечься от беспрерывного слежения за текущими событиями и углубиться в изучение какой-то одной из проблем японской современности. Для этого надо было возвращаться в Москву. Мысли о возвращении в Москву возникали все чаще и потому, что к весне 1962 года из Японии уже уехали мои ближайшие друзья Виктор Денисов, Дмитрий Петров, Владимир Кривцов и другие. Наступила пора собираться на Родину и мне, хотя расставаться с Японией, где так содержательно и интересно складывалась моя жизнь и работа, было, естественно, немного грустновато.
Переезд в Москву состоялся в июне 1962 года. Дней за пять до моего отъезда в Токио прибыл мой сменщик - Всеволод Овчинников с женой Музой и дочерью Любой. Жили они до моего отъезда в гостинице, а в день отъезда перебрались в помещение корпункта.
Особых прощальных торжеств я не устраивал. На пристани в Иокогаме меня провожали лишь самые близкие друзья и сослуживцы. Были Овчинниковы, были Хомма-сан и Сато-сан, был Владимир Хлынов и тассовские корреспонденты, было несколько японцев, включая главного редактора газеты 'Акахата' Токи.
Как и всегда в таких случаях, японцы придали моменту расставания трогательную окраску. С берега на палубу летели рулончики с бумажными лентами, мы их подхватывали и, по мере того как судно отходило от берега, эти ленты разматывались, трепеща на ветру, соединяя руки тех, кто их держал на берегу, с нашими руками. А потом эти ленточки стали обрываться одна за другой, фигуры людей на берегу стали удаляться, уменьшаться в размерах, а затем перестали быть различимыми...
Через два дня мы были в Находке, где погружался в товарный вагон наш багаж. Затем была ночь в поезде, следовавшем в Хабаровск, а из Хабаровска к вечеру того же дня самолет доставил нас в Москву...
В редакции 'Правды' я узнал, что главный редактор Сатюков намерен назначить меня заведующим отделом стран Азии и Африки, что совершенно не соответствовало моим планам, хотя такое назначение и считалось по журналистским меркам большим повышением в должности и признанием некой значимости в журналистских кругах. Согласие с таким назначением означало бы отказ от дальнейшей японоведческой работы и мое превращение в журналиста-международника, пишущего по самым разным вопросам международных отношений в Азии. Мои же планы были связаны с продолжением работы по специальности, т.е. с продолжением работы в сфере изучения современной политической и общественной жизни Японии.
Мне не хотелось портить отношения с Сатюковым, который относился ко мне с неизменным доверием и уважением. Но иного выхода не было. Мой первый по возвращении в Москву разговор с ним в его кабинете окончился ничем. На мой отказ от его предложения продолжить работу в редакции он прореагировал удивленно и сухо: 'Давайте отложим этот разговор на неделю. И подумайте, как следует: ведь вас ждет в 'Правде' интересная и творческая работа, вы будете находиться в гуще политических событий. Что может быть интереснее для журналиста-международника?! Подумайте и не торопитесь с вашими планами перехода в Академию наук'.
Но менять свои планы я не собирался. В последующие дни я побывал в Институте востоковедения, встретился с Б. Гафуровым и получил его согласие на возвращение на работу в Институт в качестве исполняющего обязанности старшего научного сотрудника отдела Японии (для назначения старшим научным сотрудником требовалось по академическим правилам предварительное присвоение мне Ученым советом звания старшего научного сотрудника). Такая договоренность означала, что я снова поступал под руководство М. И. Лукьяновой, которая по-прежнему продолжала возглавлять отдел Японии. Но меня это нисколько не озадачивало: после длительной работы в Японии мой вес как специалиста стал достаточно велик, чтобы игнорировать капризы этой женщины...
Больше всего меня тяготила предстоявшая вторая беседа с Сатюковым. Беседа эта состоялась в присутствии Н. Н. Иноземцева, впоследствии ставшего академиком и директором Института мировой экономики и международных отношений (ИМЭМО), а в тот момент ведавшего в качестве заместителя главного редактора 'Правды' освещением в газете вопросов международной жизни. Свой отказ от продолжения работы в 'Правде' я вновь мотивировал нежеланием расставаться со своей профессией японоведа и намерением использовать в своей научной работе обретенные в Японии знания политической и государственной жизни этой страны. И в этом меня поддержал Н. Н. Иноземцев, который был знаком с моей прежней научной работой. Беседа кончилась тем, что Сатюков пошел мне навстречу. 'Ну что же,- сказал он суховато.- Пусть будет по-вашему. Вы, как я вижу, человек упрямый, а упрямство - это еще не упорство. Ну да ладно... Примем поэтому такое решение: вы переходите на работу в Институт востоковедения, но остаетесь в 'Правде' в качестве внештатного корреспондента. Время от времени мы будем привлекать вас к написанию тех или иных материалов по Японии. Согласны?' Естественно, я с радостью согласился. А несколько дней спустя было принято решение редколлегии 'Правды' о вынесении мне благодарности в связи с завершением работы в редакции и переходом на работу в Институт народов Азии (в то время Институт востоковедения АН СССР стал именоваться таким образом) Академии наук СССР и о зачислении меня на должность внештатного корреспондента газеты 'Правда'. Так вполне благополучно завершился один из самых ответственных, напряженных и интересных этапов моей японоведческой работы.
Часть III
ПЕРИОД ВОЗРАСТАНИЯ ОБЩЕСТВЕННОГО
ИНТЕРЕСА К ЯПОНИИ
(1962-1973)
Глава 1
В ГУЩЕ НАУЧНОЙ И ОБЩЕСТВЕННОЙ ЖИЗНИ
ИНСТИТУТА НАРОДОВ АЗИИ АН СССР
Японоведы ИНА в начале 60-х годов
По возвращении в институт я не нашел больших перемен в его научной и общественной жизни. Институт располагался в том же здании в Армянском переулке. Только вывеска при входе была другая. Называлось теперь наше научное учреждение не Институтом востоковедения АН СССР, а Институтом народов Азии АН СССР. Прежним остался основной костяк ведущих творческих работников института, хотя общий штат сотрудников увеличился в три раза. Их
