карачки, то есть коснуться ладонями и коленями пола, покрытого толстым, упругим слоем засохшей мочи, а в сортире лежал рыхлый, увесистый ком сероватого дерьма. Какие-то первобытные инстинкты, включившиеся у меня в мозгу, не позволили мне пометить территорию, уже обсиженную и обгаженную существами гораздо более сильными и гораздо менее чистоплотными, чем я сам.
Так и не блеванув, я засунул руку в карман и вытащил оттуда чек — тот самый чек, который выписала Карен, чтобы расплатиться за книги для своих дочурок, ныне осиротевших. В верхнем левом углу значилось:
Конечно, если бы меня беспокоило, пройдет заявка на кредит или нет, я бы еще десять раз подумал, как мне стоит поступить, но при сложившихся обстоятельствах это вряд ли имело значение. Я разорвал чек и бросил обрывки в фантастически грязный писсуар, который, похоже, злостно не смывали. Один из клочков спикировал в вязкую лужицу, растекшуюся возле унитаза, и мне пришлось вытащить этот обрывок за крошечный, не успевший намокнуть уголок, а затем изящным жестом двух пальцев снова кинуть его в очко. Я спустил воду, нажав на ручку носком туфли: мне не хотелось больше ни к чему прикасаться. Проделав все это, я снова вымыл руки.
А может быть, стоило спустить клочки чека в разные унитазы? Разумеется, я прекрасно понимал, что копы не станут бродить по очистным сооружениям, облачившись в водонепроницаемые костюмы, в надежде обнаружить эти несчастные обрывки. Тем не менее мне снова пришлось бороться с очередным приступом тошноты. Чтобы справиться с ним, я закрыл глаза и попытался отогнать прочь все мысли, роившиеся у меня в мозгу. Минуту спустя я был уверен, что точно не блевану, поэтому распахнул дверь и снова явился миру.
Круглосуточный магазин, в который я зашел, находился в каких-нибудь трех километрах от нашего мотеля. Мне не составило бы никакого труда добраться туда пешком — наоборот, я бы даже предпочел прогуляться, но, что делать, самодеятельность у нас не поощрялась. Я должен был дождаться Бобби. Поэтому я подошел к длинной холодильной витрине, которая тянулась вдоль одной из стен магазина, и взял себе пол-литровую бутылку имбирного эля, надеясь, что этот напиток немного утихомирит мой желудок. Затем я подошел к кассе и встал в очередь. Передо мной стоял парень в джинсах и черной футболке.
Лица этого человека я не видел, а волосы его были спрятаны под бейсболкой, на которой красовалась блескучая нашивка в виде флага Конфедерации, но все же можно было примерно прикинуть его возраст: лет тридцать пять—сорок. Он стоял возле кассовой стойки и болтал с кассиршей — девицей- подростком, совсем молоденькой, но не слишком привлекательной. Удлиненный овал лица придавал ее облику что-то лошадиное. Казалось, ее маленький ротик в виде перевернутой буквы «У» просто физически не может закрыться до конца. Складываясь в единый образ, все эти странноватые черты больше всего напоминали истукана с острова Пасхи. Но это не имело ни малейшего значения, потому что парню в конфедератской шапочке она очень даже нравилась, и взгляд его с подчеркнутой заинтересованностью то и дело останавливался на ее пышных, аппетитных на вид грудях: они нескромно выглядывали из выреза блузки с короткими рукавами, которую приличия ради стоило бы застегнуть еще на пару пуговиц. Конфедерат чему-то засмеялся, громко хлопнул ладонью о стойку и нахально вперил взгляд в содержимое блузки.
— О черт, — сказал он, — кажись, я обронил туда свой четвертак. Дай-ка достану.
И он занес руку таким движением, будто собирается запустить ее в щель между грудями.
— Джи-им! — протянула девица, прикрыв лицо растопыренными пальцами. — Перестань! — Она взглянула на меня, будто заколебалась на секунду, а потом снова обратилась к конфедерату: — Фу, проказник.
Из радиоприемника рвался полный энтузиазма голос, который призывал всех «сделать вечером ванг- чанг». Бывают такие песни, которые действуют на меня обескураживающе. В те времена я еще надеялся, что пойму их как-нибудь потом, когда повзрослею и узнаю жизнь по-настоящему. Например, стихи к «Богемской рапсодии».[15] Я предпринял несколько безуспешных попыток разобраться в них и пришел в конце концов к заключению, что для понимания этого текста необходимо более близкое знакомство с европейским искусством, в частности с музыкой. Наверняка любой образованный человек отлично знает, что такое «скарамуш» и почему ему положено делать глупости и танцевать фанданго.
Магазин был ярко освещен неестественным светом флуоресцентных ламп. Мне стало неуютно, будто я оказался на сцене или в луче прожектора, у полицейских на мушке. Эта последняя метафора вызвала у меня самые неприятные эмоции. Я ощутил непреодолимую потребность вырваться оттуда, убежать подальше от света, от всех этих комических старух, и резонеров, и первых и вторых любовников. А имбирный эль я прихватил бы с собой — или, попросту говоря, украл бы, но не было ни малейшей надежды, что мне это сойдет с рук. Мне вообще не нравился «Квик-стоп», я всегда чувствовал себя здесь неуютно. А теперь и вовсе: пространство вокруг меня будто бы сжалось и продолжало сужаться. Но не хотелось ни отказываться от эля, ни — еще чего — обращаться к девице за кассовой стойкой. Кроме того, я ни на минуту не сомневался, что верзиле в конфедератской шапочке не очень-то будет симпатичен парень с северным выговором, да еще и в галстуке, особенно если парень этот попросит его не задерживать очередь. Но мне очень хотелось пить, а в животе происходила настоящая революция, поэтому я открутил крышку и глотнул газировки. Сразу же пришло некоторое облегчение — по крайней мере, желание блевануть несколько унялось.
— Эй, че ты пьешь, заплати сперва! — возмутился конфедерат. Он широко оскалился, обнажив пасть, полную хищных белоснежных зубов. — Это называется кражей. А у нас тут законы есть, чтоб ты знал.
И только тут я его вспомнил. Это был тот самый парень в фордовском пикапе, которого я встретил, подходя к фургону Карен и Ублюдка. Его замысловато подстриженные волосы были на сей раз упакованы в бейсболку, но парень был тот же самый, это точно. Ледяной ужас сковал мне грудь, а затем скрутил руки и ноги. Черт, черт, черт! Что же мне делать? Может, дать тягу? Ведь этот парень
И тут я понял: то и дело подкатывающая к моему горлу тошнота вызвана тем, что мое сознание упорно не желает признавать один простой, очевидный факт, что лишь только тела будут обнаружены — полицейские тут же кинутся по моему следу. Что бы там ни сказал мне убийца, какой бы сладкой ложью он ни пытался меня усыпить, я прекрасно отдавал себе отчет в том, что сразу же стану основным подозреваемым. Никаких «но» и «если» здесь не может быть и в помине. Конечно же, я буду объявлен в розыск. Сигнал всем постам: срочно арестовать Лема Алтика. И будьте крайне осторожны с Лемом Алтиком, парни: он скорее всего вооружен и очень опасен. Под вопросом оставалось только одно: спасет ли меня моя полная невиновность?
Я подошел к стойке и положил перед девицей доллар. Газировка стоила семьдесят девять центов.
— Здесь очередь, между прочим, — буркнула девица. — Ты что, не видишь? Перед тобой люди стоят!
— Нет тут никаких людей, — возразил я. Голос мой прозвучал резко и нервно — я понял, что лучше бы мне помолчать. — То есть тут, конечно, стоит человек, но он ничего не покупает.
— Эй ты, не хами девушке, — вклинился конфедерат.
— «Не хами» в смысле «разговаривай повежливее», — уточнил я, — или «не хами» в смысле «не пытайся залезть ей под блузку»?
— Послушай, ты, гаденыш, ты хоть понимаешь, с кем связываешься? — спросил конфедерат.
Вообще-то я прекрасно понимал. Я понимал, что связываюсь с парнем, который не задумываясь накостыляет мне по первое число, а потом, когда у меня уже не будет сил подняться, хорошенько пнет меня ногой в затылок. Но молчать я все равно не собирался. Весь мой жизненный опыт, скопившийся к тому времени, показывал, что единственный доступный мне способ отшить жлоба — это самому постараться его отшить. Не скажу, чтобы это всегда спасало меня от тумаков — иногда даже оказывалось, что таким образом я, напротив, именно напрашиваюсь на тумаки, но все равно должен же я был поддерживать расхожее представление о том, что слабаки обычно остры на язык.
Но взрослая жизнь — дело серьезное, это вам не средняя школа. И в тот день у меня была
