нем станет преследовать ее, как призрак, словно аркан, накинутый на шею, — он никогда не перестанет тянуть.
Но Б. Б. ошибался. Ведь он не знал, что у Дезире уже есть свой призрак, что ее шею уже давно стягивает аркан. Под воздействием крэнка призрак таял, прятался и скрывался, и — Бог свидетель — потому она и подсела на наркоту. А теперь, лежа в чистой постели, в доме Б. Б. в Корал-Гейблс,[40] следя за бесконечным вращением лопастей вентилятора на потолке, прислушиваясь к далекому жужжанию газонокосилок и вою автомобильных сирен, она чувствовала, что возвращается, вновь идет навстречу сестре.
Афродита умерла, когда их разделяли. Девочек отправили на операцию, когда им еще и двух лет не исполнилось. Мать прекрасно знала, что операция сложная и оба ребенка могут погибнуть. Но врач ее все- таки уговорил, пообещав, что университет возьмет на себя все расходы. Ведь это был единственный шанс — и для детей, и для науки.
Им предстояло разделить девочек, сросшихся друг с другом от плеча и до бедра — омфалопагус «в легкой форме», как говорили врачи. Да, девочки срослись, но их соединяли лишь мышечная ткань и сосуды. Что же до внутренних органов — только печень была одна на двоих, и врачи надеялись, что ее удастся разделить так, чтобы обе девочки выжили. Причем хирург четко дал понять: да, возможно, оба ребенка выживут; очень возможно, что один из них погибнет; но вероятность того, что погибнут оба, невелика.
И Афродита погибла. Случилось это прямо во время операции, и врачи сказали, что, возможно, ей даже повезло, а то могла бы еще и промучиться несколько дней. Что же касается Дезире, то здесь прогнозы были самые оптимистические. Конечно, у нее на всю жизнь останется шрам, причем довольно большой, но зато она сможет вести нормальное, полноценное существование.
Но Дезире знала: все зависит от того, что считать нормальным и полноценным. Когда над тобой постоянно издеваются в школьных раздевалках, когда тебе годами приходится мириться с ролью эдакого уродца, когда стесняешься, к примеру, появиться на пляже в купальнике — это что, нормально? Ну конечно, не то чтобы уж совсем ни в какие ворота: ведь на свете живет множество толстых, уродливых, кривоногих и прочих детей, у которых такие же точно проблемы и которые не хотят становиться центром внимания. Но беда была в том, что про Афродиту знали абсолютно все: всем было известно, что Дезире —
Мать Дезире тоже подливала масла в огонь. Она не уставала повторять, что всегда больше любила Афродиту, — правда, Дезире еще в младших классах начала сомневаться в правдивости этих слов: она подозревала, что мать просто хочет ее обидеть, но легче от этой догадки ей почему-то не становилось. Во время очередной истерики мать частенько сжимала ей голову руками и со слезами вопрошала: «Ну почему, почему выжила ты, а не Афродита?»
Да и сама Афродита все не давала Дезире покоя. Дезире впервые услышала голос сестры, когда ей исполнилось двенадцать. Мать их тогда на целую неделю уехала из города: она отправилась в Ки-Уэст[41] со своим очередным бойфрендом, отношения с которым — вот чудеса! — привели ее в конце концов не куда-нибудь, а в реанимацию.
Дезире понимала, что назвать это «голосом» — чересчур, но Афродита никуда не уходила, она была рядом, как особое ощущение, необъяснимое воздействие или даже поток иррационально воспринимаемой информации. Стоило Дезире познакомиться с новым человеком — она тут же могла сказать, понравился он сестре или нет, именно потому, что она чувствовала, как Афродита либо подталкивает ее к этому человеку, либо, наоборот, отталкивает от него.
Сперва ей даже нравилось присутствие сестры: оно скрашивало ее одиночество и неприкаянность, но потом, годам к пятнадцати, ситуация изменилась. Дезире встретила новых людей, совсем других: им было наплевать на ее шрам, им нравилось тусоваться, слушать музыку, курить травку. Афродите эти ребята не нравились, зато им очень нравилась Дезире. А потом вдруг оказалось, что крэнк помогает заглушить голос Афродиты. Сперва было больно. Нос обжигала такая колючая боль, что Дезире стаканами втягивала в него воду, а потом выдувала фонтаном, как кит. Зато на второй раз боль не была уже такой жгучей. А на третий если и жгло, то она вообще ничего не заметила.
Так продолжалось до тех пор, пока ее не нашел Б. Б., или пока она его не нашла. Это было на дороге в Форт-Лодердейл. Он притормозил у светофора на своем «мерседесе», крыша и окна машины были опущены, и Рэнди Ньюмен[42] орал из динамиков что было мочи, как будто пытался изобразить «Лед зеппелин».
И в карманах у этого парня лежало то, что было так нужно Дезире, — наличные. Ей нужны были деньги, срочно, прямо сейчас, потому что ей нужна была доза, и ей было так хреново, она просто подыхала. Однажды крэнк унес ее из реального мира в мир другой, высший и могущественный, в котором она могла делать все, что угодно, могла говорить что угодно: она чувствовала себя цельной, идеальной, неделимой личностью, а не девочкой для битья, в которую ее превратили школьные учителя, собственная мать и погибшая сестра-близнец.
Но теперь все было иначе: крэнк по-прежнему возносил ее, но уже не так высоко, и падения становились столь стремительными, столь болезненными, каких она и вообразить себе прежде не могла. Она будто проваливалась под землю, под собственную могилу, и, пытаясь выбраться, отчаянно скребла ногтями днище собственного гроба. Она иссыхала, она задыхалась, постепенно превращаясь в туго выжатую и изодранную губку, — она была готова на все, лишь бы снова взмыть ввысь, чтобы начать все сначала. Ради этого она даже готова была подойти к незнакомцу, который ехал в Форт-Лодердейл. Все ограничения, все представления о приличии, которым некогда подчинялась ее жизнь, осыпались, как шелуха, как осенние листья, изъеденные усталостью и бессонницей, потому что она уже не помнила, когда спала в последний раз, — что, впрочем, ни о чем еще не говорило, ведь теперь память слишком часто отказывалась ей служить. Панический страх непрестанно кипел в ее подсознании, то и дело грозя вырваться из подкорки и заполонить все вокруг. Во рту у нее пересохло, и сколько бы она ни пила — ощущение сухости не проходило. И как бы мало она ни ела — ей так и не удавалось испытать чувство голода.
Но несмотря на все это, ничего подобного она прежде не делала. Ради дозы крэнка она трахалась и отсасывала, но это всегда были знакомые парни, и все же чем больше она об этом думала, тем больше приходила к выводу, что разницы нет никакой. Подумаешь: пара минут, и чего? — секса. Тут и заморачиваться нечего. Из-за секса почему-то всегда столько шума, а это ведь такая ерунда. Какая-нибудь пара минут — и у нее снова будут деньги, и она получит свою дозу.
Даже в тот момент, когда каждая клетка ее тела страдала от жажды, а страх, не унимаясь, колотил ей в барабанные перепонки, она слышала приглушенный голос сестры. Слов разобрать Дезире не могла, но чувствовала ее присутствие, слышала тихую мольбу. Похоже было, что этот парень не откажется: он был неплохо одет, волосы аккуратно причесаны, аккуратно покрашены, на нем болталось несколько дорогих, но со вкусом сделанных безделушек. Дезире это сразу заметила — ведь не зря она столько времени прокуковала в ломбардах. Это был не просто очередной врач, адвокат или агент по недвижимости в автомобиле с откидным верхом — этот парень был слеплен совсем из другого теста, помечен особым знаком, издавал особый, вибрирующий звук, который могли различить только собаки и наркоманы: этот парень скрывал свои доходы, обманывал жену, а партнеров обводил вокруг пальца — словом, настоящий фрукт. Парень в «мерседесе» был как минимум мошенником, и у него явно водились деньжата.
Она подошла к машине и улыбнулась. Она одарила его своей самой обворожительной улыбкой, самой сияющей — в прошлом, по крайней мере. Знай Дезире, на что она стала похожа — тощая, как на последней стадии рака, с запавшими глазами, тонкими губами, вся в алых рубцах от недавних побоев, — она бы ни за что себя не предложила. Ей бы и в голову не пришло, что кто-нибудь на нее позарится. Но она ничего не знала, а потому подошла к машине и улыбнулась. Парень посмотрел на нее.
— Я отсосу тебе за десять баксов, пупсик, — сказала она.
Но он в ответ только поднял стекло — сомнительная защита при опущенном верхе, — и Дезире тут же отступила на шаг, грязные слова готовы были уже сорваться с ее языка. Вдруг стекло снова
