избирательные кампании от гигантских сельскохозяйственных концернов, которые разрушают семейные фермерские хозяйства, а на их месте строят эти чудовищные концлагеря.
— Я не верю, что все так плохо, — упирался я.
— Ты говоришь, как ребенок, агитирующий в пользу идеологии. Как это — все не так плохо? Ты же видишь это собственными глазами. Все именно
— Послушай, — продолжал он, — даже если страдания животных не вызывают у тебя сочувствия и ты настолько ограничен, что не желаешь задумываться о медленном разрушительном воздействии, которое оказывает на твой организм испорченное мясо, то подумай хотя бы о другом: владельцы больших корпораций блюдут свои интересы, пытаясь нас успокоить, убедить в том, что нашему существованию ничто не грозит, — и последствия этого будут ужасны, фатальны, смертельны.
Аргумент был веский, возразить было нечего.
— Ну ладно, пойдем отсюда.
Несмотря на вонь, которая продолжала нас окружать, даже когда мы вышли из свинарника, я не мог заставить себя так просто уйти. Мы стояли посреди поляны, и я в немом изумлении пялился на это жуткое строение.
— А ведь все то, что мы только что видели, — сказал Мелфорд, — нужно помножить на миллионы, даже на миллиарды, — и невольно задумываешься…
— О чем задумываешься? — глухо спросил я.
— О том, справедливо ли пожертвовать человеческой жизнью ради жизни животного.
Несмотря на все, что я видел, ответ тут же сорвался с моих губ.
— Нет, — сказал я.
— Ты уверен? Представь себе такую ситуацию: к примеру, ты случайно оказываешься свидетелем изнасилования. На женщину напали, и единственный способ ее спасти — это убить насильника. Должен ли ты его убить в таком случае?
— Если других вариантов нет, тогда конечно.
— А почему? Почему ты считаешь такой поступок приемлемым?
— Потому что я считаю, что любая женщина имеет большее право не быть изнасилованной, чем насильник — жить.
— Хороший ответ. А разве животное не имеет права не подвергаться мучениям? И разве это право не выше права мучителя на удовлетворение своих потребностей или получение выгоды?
— Нет. Но послушай, Мелфорд. То, что мы увидели там внутри, действительно ужасно. Отрицать это невозможно. Но все-таки существует четкая грань между людьми и животными.
— Потому что людям свойственна гораздо более высокая степень самосознания?
— Именно поэтому.
— А как насчет умственно отсталых людей? О тех, кто сознает себя и свое существование ничуть не более, чем обезьяна? Значит ли это, что такие люди прав имеют не больше, чем обезьяны?
— Разумеется нет. Все равно это человеческие существа.
— И потому имеют все те же права, что и все остальные человеческие существа, не так ли? То есть самые слабые из нас должны иметь те же самые права, что и все остальные, так я понимаю?
— Да, — ответил я. — Именно так.
— Как ты думаешь, каково происхождение этих прав? Они естественны, единственно возможны и справедливы? Или же мы их сами придумали, для собственного удобства — морального, экономического, физического? Почему остальные существа, способные на чувства и эмоции, не могут иметь тех же прав? Говорить, что мучить свинью нехорошо лишь в том случае, если это не приносит выгоды, только потому, что нам выгодно развивать экспортную торговлю и покупать в магазине дешевое мясо, — просто абсурд. Мораль не может зависеть от выгоды. Ведь нельзя разрешить заказные убийства, а непреднамеренные считать преступлением. Разве жестокость, основанная на денежных интересах, — меньшее зло, чем любая другая жестокость?
— Я понимаю, о чем ты говоришь, но все равно мне кажется, что здесь есть определенная иерархия. Возможно, животным и свойственны эмоции, но они не пишут книг и не сочиняют музыку. А у нас есть воображение и способность к творчеству — значит, человеческая жизнь в любом случае ценнее, чем жизнь животного.
— В любом случае? А представь себе какую-нибудь героическую собаку, которая, рискуя собственной жизнью, спасла множество людей. Скажем, пожарную собаку, вытаскивающую из огня грудных детей. А с другой стороны, возьмем какого-нибудь серийного убийцу, совершившего ужасные преступления. Скажем, он сбежал накануне казни и взял эту собаку в заложники. Полицейские знают, где он скрывается, и могут снова его схватить. Но во время ареста собака наверняка погибнет. Хотя есть и другой выход: вызвать снайпера, чтобы тот застрелил убийцу, — и жизнь собаки будет спасена. Что же важнее в таком случае — жизнь приговоренного к смерти, который убил множество людей и сам был бы уже мертв, если б не сбежал, или жизнь собаки, которая сделала столько добра?
— Да брось! Это уже крайний случай, — возразил я.
— Согласен. Это действительно самый крайний случай, который я смог сочинить на ходу, так что отвечай на вопрос.
— Жизнь человека все равно ценнее, — ответил я, хотя был не вполне уверен, что действительно так считаю. — Потому что, однажды преступив эту черту, потом очень трудно вернуться обратно.
— Значит, ты считаешь, что жизнь человека, даже самого злого, следует ценить выше жизни животного, даже самого доброго и благородного?
Я пожал плечами, сделав вид, что мне все равно, хотя то, что я чувствовал в этот момент, никак нельзя было назвать безразличием. Мелфорд ставил меня своими вопросами в тупик, и мне это не нравилось. Если он прав, значит, абсолютных истин попросту нет, несмотря на то что я всю жизнь считал иначе. Если бы я с ним согласился, то лишился бы точки опоры. Случай, придуманный Мелфордом, был действительно самым крайним, и Мелфорд отлично это понимал. Тем не менее я не хотел говорить, что стоит спасти собаку, потому что тем самым признал бы, что белого и черного нет и все решают зыбкие полутона. Если это так, уже нельзя будет сказать, что человеческая жизнь безусловно ценнее жизни животного, — придется уточнять, в каком случае и при каких обстоятельствах.
— Я не знаю. Может, пойдем?
— Ладно. Иди к машине. Честно говоря, я еще не придумал, как спасти этих свиней, но пока что я хочу, по крайней мере, их накормить и напоить. Это займет пару минут — не больше.
— Помочь тебе?
— Нет, не беспокойся.
Я беспокоился, но все же подчинился. Такова была, уж видно, моя судьба — слушаться Мелфорда. Так что я, свесив голову и глядя себе под ноги, побрел к машине, стараясь забыть все увиденное и не думать о свиньях с пустыми глазами, покрытых красными волдырями. Но забыться окончательно мне никак не удавалось. Отчего-то мне все время представлялись Карен и Ублюдок — мертвые, похолодевшие, с широко открытыми глазами.
На полпути к машине я очнулся от тяжкой полудремы. Когда я, сощурившись, вгляделся в залитый солнечным светом вечерний пейзаж, то увидел нечто такое, отчего у меня душа ушла в пятки.
На территорию фермы въезжала полицейская машина. Она разворачивалась прямо ко мне, словно собираясь сбить меня. Сомнений быть не могло: тот, кто сидел за рулем, заметил меня.
Я стал озираться в поисках Мелфорда, но его и след простыл. Возможно, полицейский тоже его не увидел и считал, что я здесь один-одинешенек.
Копа я узнал сразу. Это был тот самый парень в темном «форде», которого я встретил возле фургона Ублюдка и Карен и который помогал Игроку прятать тела, — начальник полиции городка Медоубрук- Гроув.
