узнаете и ее причину, и обстоятельства выбора именно вас моим собеседником… или, лучше сказать, соратником? Пока же не будем отвлекаться от того самого плетения цепочки событий. Итак, в пятом классе я был отдан отцом в закрытую частную школу для мальчиков, ставящую целью подготовку своих воспитанников в Университет.
В нашем городишке все было подчинено Университету. Все двухэтажные особнячки в округе, подобные нашему, или принадлежали семьям преподавательского состава, или сдавались внаем иностранным студентам. Все достопримечательности так или иначе были связаны с Университетом, от старинной английской часовни, которую обязательно демонстрировали иностранцам, до прекрасного экспериментального ботанического сада на факультете естественных наук, где были собраны редчайшие растения со всего света. Во всех парикмахерских владели самыми современными молодежными стрижками, а все более или менее смазливые девушки заранее готовились к знакомству не менее как с преуспевающим ученым. Университет так или иначе был целью жизни всего нашего замкнутого узкого мирка. Поэтому естественно, что, вырастая и стремясь в настоящее мужское сообщество, я все больше отдалялся от матери и все менее интересовался ее мнением на этот счет. А ей, должно быть, без меня стало совсем одиноко в нашем, как у Диккенса, «холодном доме». Бедная Лакшми-рани! Какой, наверно, одинокой и ненужной сделалась ее жизнь рядом с надутым, чопорным мужем, все реже спускавшимся из своих комнат, и задиристым, упрямым сыном, все дальше уходящим от нее в закрытый мир суровых мужских забав!
Так я сужу теперь! Тогда же, когда по окончании пятого класса я вернулся домой, втайне страшно скучая без своей маленькой Индии на первом этаже, без теплого рая бесконечных материнских забот, – меня ожидал удар, от которого я так и не смог оправиться. Моя мама, милая матушка, готовая отдать мне жизнь, Лакшми-рани, чья любовь казалась мне такой незыблемой, чье постоянное, верное ожидание скрашивало мне казенные школьные будни, единственная тайная радость в моем суровом и замкнутом мужском взрослении, – мать моя покинула нас! Покинула навсегда, без надежды на возвращение, просто вернулась в свою чудесную страну, оставив меня в отцовском кругу одного, без поддержки и опоры! Тогда я не понимал, как тяжело ей было оставаться одной в нашем доме, как ранило ее мое показное, детское пренебрежение при отце и одноклассниках, какой ненужной она чувствовала себя, целый год не получая весточки от ленивого и черствого сына! Да, я не понимал этого и винил ее во всем, тем более что, видимо, все же уязвленный в своем самолюбии отец поддерживал меня в моих несправедливых, неумных нападках! Я не стал писать ей, не отвечал на ее письма – и чем больше меня тянуло к ней, чем отчетливее я понимал, что вместе с ней лишился, точнее сказать, сам лишил себя, целого мира нерассуждающей любви, красоты, добра и радости. И все более ожесточался. А чем дальше я убеждался, что не встречу среди знакомых девчонок, а впоследствии среди сухопарых университетских девиц хоть сколько-нибудь на нее похожую, тем более озлоблялся против всего женского племени. В этом поддерживал меня и отец, видимо, отчасти переживший нечто подобное. Но это не привело к близости между нами. По-прежнему рядом с ним я чувствовал себя студентом, вытянувшим незнакомый билет, по-прежнему боялся показать себя «ненастоящим Сименсом».
Моя мать, как ни пытался я изгнать ее из своего сердца, оставалась со мной, и оттого все оставшиеся годы в школе я провел, как вы говорите, по принципу «чем хуже, тем лучше». Да, там царила страшная… как это по-русски? Дедовщина. Чуть что, приходилось пускать в ход кулаки. Но отцовская муштра наделила меня физической силой, а злости было столько, что, когда мной овладевал гнев, со мной боялись связываться даже самые грубые воспитатели. Естественно, я вскоре стал вожаком и неустанно травил тех, кто слабее, как будто хотел отомстить им за утраченное счастье, за свою любовь к матери, казавшуюся мне слабостью.
Через пять лет, в 68-м, к моменту окончания школы отец привел в дом мачеху – сухую морщинистую деву, дочь своего начальника по службе. Я протерпел ее все лето, занимаясь как проклятый до начала вступительных экзаменов, а осенью сдал их все по высшему разряду и с облегчением переехал в желанный университетский кампус, в общежитие выбранного мной факультета лингвистики.
Первый курс, считающийся самым тяжелым, я одолел без проблем просто потому, что, кроме учебы, заниматься мне было нечем: у меня не было дома, никакой привязанности. И я в душе молился высшим силам, чтобы сохранился интерес к моей науке. В особенности меня в то время увлекали древние языки, казалось, впитавшие мудрость давно ушедших народов. Я хотел уйти в их мир и не возвращаться в свою искалеченную действительность. А потом пришло известие о смерти мамы…
Я шел от жилого корпуса по направлению к библиотеке, когда увидел пожилого преподавателя, бегущего ко входу в общагу. Он показался мне странно знакомым. Отец с детства внушил мне, что мужчина должен двигаться спокойно, говорить вдумчиво, решения принимать не спеша, но окончательно, а всякая излишняя суета служит основной чертой немужского пола. И все-таки я замедлил шаг, а преподаватель оглянулся – и я невольно вытаращил глаза, так как теперь у меня уже не было сомнений, что бежал именно мой чопорный отец!
Вместо того чтобы подняться в комнату, мы самым нелепым образом топтались во дворе, обмениваясь самыми нелепыми словами, пока их смысл наконец не дошел до моего сознания. Ну и смешными, должно быть, мы казались!
– Папа! – окликнул я его и сделал шаг навстречу.
– О, Дики!
– Папа, в чем дело?
– Дики, Дики, я не хотел тебя тревожить, не хотел даже распечатывать письмо. Не знаю, что на меня нашло… Вот и Милли, она его сразу хотела сжечь…
– Сразу сжечь, папа? Какое письмо?
– Твоя мама, сынок…
И вдруг я все понял. Я подошел вплотную к отцу и увидел, как он дрожащими руками сжимает пенсне… Боже мой, а как же он мог бежать с этими стеклами на носу? И еще увидел – все это в одну минуту, – какой он уже сгорбленный, старый, такой же одинокий, как я. Увидел, что он так же, как и я, любил мою мать и, как я, тянулся к ее приветливому теплому миру, стыдился этого и, как и я, боролся с клеймом «ненастоящего Сименса». Что жизнь без нее и для него оказалась лишенной смысла, но если у меня еще была надежда – на науку, на неожиданную встречу (быть может?), – то у него такой надежды не было. И его наука, и его женщины не стоили потерянной им любви…
В эту минуту – на эту минуту – мы и стали по-настоящему родными людьми. Но минута прошла – мистер Сименс надел пенсне – и я понял, что мы никогда не сможем сказать друг другу всего. Он не сможет признаться, что всю свою жизнь обманывал меня образом настоящего мужчины, жестокого и самоуверенного Беовульфа-супермена, а я – что разгадал этот обман. Отец молча подал мне письмо, повернулся и пошел из кампуса: ему было стыдно передо мной, и я знал, что этот стыд разлучит нас до конца дней.
Сейчас я так ясно вижу эту минуту, как будто нет прошедших после нее лет. Но тогда такой неожиданный образ отца промелькнул и исчез в памяти. Потеря не соединила нас, как никогда не соединяла и общая привязанность. Неровные строчки письма на ломаном английском, написанные уже едва знакомым почерком моей далекой индийской бабушки, расплывались у меня перед глазами: я плакал на виду у всех, и меня нисколько не волновал тот факт, что я утратил «сдержанность джентльмена»!
Потом я посмотрел на дату, на адрес – и понял, что не успею на похороны. Ну что ж, приеду хотя бы к месту упокоения ее праха, в милую моему сердцу страну, и больше не вернусь сюда, в холодное и безжалостное святилище науки!
Я попрощался со всеми, собрал необходимые вещи – не стал забирать документы только за неимением времени – и через час был уже в пути. Я ехал в селение недалеко от Маналы, селение, знакомое и вам тоже, ведь именно там провел свои последние дни русский художник Николай Рерих… Черт, никак не вспомню его названия…
Голос Сименса задрожал. Но он коснулся салфеткой глаз и продолжил:
– Похороны в Индии – дело недолгое. В большинстве случаев – погребальный костер и плач близких. Этим у нас и ограничилось. Когда я вошел в двухэтажный деревянный домик, до которого добирался больше суток, мне никто не удивился. Несколько человек в черном молча сидели на циновках; с одной из них поднялась сухонькая старая женщина в темном сари, обняла меня, и мы долго, не стесняясь, плакали вместе. На другой циновке, покачиваясь, курил кальян еще не старый мужчина – я узнал, что это новый муж
