брат! Найди ее, да по-быстрому, без соплей! Она говорила, вроде, обитель какая-то… Вроде под Коломной… И – самое главное!..
Тут скрипы в трубке окончательно заглушили голос Лиманова, а через минуту раздались короткие гудки. Мы кинулись перезванивать – трубку никто не брал; а на десятый звонок милый женский голос вежливо заверил нас, что «абонент занят или временно недоступен».
И наша приятная полудрема слетела с нас не хуже мокрой ваты с манекена!
Мы с Венькой давно уже не нуждались в лишних словах для понимания. Вот и тут – какое-то время мы молча переваривали услышанное. Затем Ерохин выдал:
– Ехать надо. Дело серьезное.
– Сам знаю, – раздражительно откликнулся я, – только не подскажешь – куда?
И тут Венька родил умную мыслю:
– Помнишь, Кир, я сам отправлял Зару к матушке Людмиле? Егорьевск – это же где-то по дороге в Коломну?..
Больше ничего говорить не понадобилось. Был тотчас разбужен верный Мокеич, быстро начерчена доморощенная «навигационная карта» – и буквально через час я на своем неизменном «кукурузере» летел в Егорьевск, даже не успев придумать предлог – как вытащить из постели не очень молодую и очень занятую, как видно, даму.
По часам я, конечно, не следил – но, думаю, через час с небольшим был уже в Егорьевске. Шел одиннадцатый час вечера, и надежда на то, что матушка Людмила еще находится в своем рабочем кабинете (прием она вела в специальном помещении при егорьевском наркологическом стационаре), не то чтобы была слабой – а напрочь отсутствовала. Но я даже не задумался о том, что не знаю ее домашнего адреса – Мокеич ведь возил Зару исключительно на «рабочие» приемы!
И, как всегда в процессе расследования, тонкая внутренняя нить, ведущая меня, точно троллейбус под током, не подвела. Матушка Людмила оказалась на рабочем месте. И – не удивилась моему визиту. Напротив – ждала его. Собраться в путь она успела за те минуты, что я провел в клозете.
Мой верный конь принял свою – уже двойную – ношу, – и мы вновь ринулись в ночь, чтобы не тратить время на долгие объяснения: матушка Людмила знала бесценный адресок и вызвалась быть моим Сусаниным (в хорошем смысле, разумеется!).
Кстати, могу отметить, что настоящим спецом в автовождении за десяток лет я не стал и, по-видимому, уже не стану. Так, средний автолюбитель, правда, без особых амбиций. Стараюсь не создавать трудностей на дороге, понимая, что я на ней не один. Правила соблюдаю неукоснительно. И, будь я «в себе», как говорила моя бабуля, я и не пытался бы развить такую скорость, на какую оказался в ту ночь способен мой внедорожник. Да уж! Та гонка так и стоит до сих пор в памяти – на пределе мотора, частью по колдобистым проселкам, частью по магистрали, то ледяной, как зеркало, то покрытой предательской порошей. Тот самый ледяной дождь хлестал по стеклам не то градинами, не то прямо осколками льда. По обочинам дугой склонялись убитые грузом льда березки, и деревья покрепче тянули вверх поломанные голые сучья, как в фильмах ужасов.
Впрочем, разве нам с моей спутницей было до пейзажей? Главное, что к ограде обители, где-то чуть подалее Коломны, домчали мы невредимыми, если не считать проделанной осколком льда трещины на лобовом стекле, почему-то напомнившей мне след от пули…
Конечно, ворота по ночному времени оказались закрытыми на замок, и, конечно, ваш покорный слуга проявил чудеса ловкости, карабкаясь через забор и мысленно призывая нашу верную троицу в помощь! Матушка Людмила объяснила, где найти дворника, – и вскоре мы вместе стояли перед высокой и легкой центральной башней храма, обращенной к небу не округлым, как обычно, навершием купола, а сходящимися прямыми и строгими линиями. Где я читал, что такое устройство считается самым древним и называется «шатровым»? Сбоку располагалась древняя побеленная церковка, а по двору, внутри ограды, стояли прямоугольники разных церковных служб и, как объяснила Людмила, монастырских келий. Все здания оказались закрыты.
Но мы (я по следам Людмилы) двинулись в обход, и позади центрального храма с шатровой колокольней обнаружили приземистый домишко с небольшим палисадником, огороженным некрашеным штакетником и собачьей конурой в углу – жилье игуменьи Варвары. Двортерьер у заборчика хоть и не спал, на нас не залаял, даже дружелюбно завилял хвостом, за что и был одарен припасенной нами (матушкой Людмилой) вареной колбаской.
Так что на крылечке дома мы вошли беспрепятственно. Постучали во входную дверь; никто не отозвался. Матушка Людмила отважно шагнула дальше. За дверью оказались никогда не виданные мною настоящие деревенские сени – точно предбанник, с тремя ступеньками, вросшими в пол у двери, деревянной лавкой во всю стену, где сидел пушистый усатый котище, и большой круглой кадушкой с каким-то соленьем в углу.
С непривычки потолок показался мне несуразно низким; да и холодно здесь было, не то что в городской квартирке. В сени выходило несколько дверей. Постучали в одну – никого. Только кушетка, накрытая ватным одеялом, и носильные теплые вещи в головах. Постучали в другую, третью… Наконец, из третьей комнатушки слабо отозвался старческий голос. Матушка игуменья вышла к нам сама, ничем не выказывая удивления или недовольства столь поздним визитом. И хоть одета она оказалась совсем не по-монашески, в обычное длинное коричневое шерстяное платье, с черно-цветным русским платком, повязанным вокруг головы, и была она с обычным человеческим, немолодым и усталым, русским лицом, – мне почему-то захотелось стать на колени и прижаться к этому платью лицом, как прощенному блудному сыну…
Матушка Варвара, глядя нам в глаза, подтвердила, что послушница Фотинья, в миру названная нехристианским именем Зары, трудится в их монастыре, готовясь принять постриг. Правда, нашей тревоги за жизнь Фотиньи игуменья не разделила, уверяя нас, что живет послушница тихо и смиренно, общается только с сестрами и никого из мирских не ждет и видеть не хочет; что никаких секретов от сестер у нее как будто нет, ничего тайного она не прячет и ни от кого как будто не скрывается.
Но, снисходя к нашей нешуточной тревоге (скорее, видимо, не к моей, а к тревоге матери Людмилы, которую она знала и уважала), игуменья решилась-таки нарушить устоявшийся порядок жизни в своей обители. Вместе мы отправились к службам, и вскоре прыткая девчушка, разбуженная ею (я не осмелился спросить – неужто тоже будущая монахиня?), собрала в трапезной всех, кого Варвара сочла нужным посвятить в нашу историю. Сначала это были ключница и блюстительница скромной церковной лавки. Затем, недовольная их ответами и явным замешательством, матушка Варвара объявила «большой сбор» – и в трапезную спустились сестры – монахини и послушницы обители, наверно, в полном составе.
И даже всезнающая игуменья изменилась в лице, видя, что основания для нашей тревоги все-таки есть, и нешуточные: из всех пришедших в трапезной недосчитались одной-единственной послушницы. И, конечно, именно Фотиньи…
Когда зажгли свечи, всмотрелись друг в друга, и отсутствие Фотиньи стало неоспоримой явью, в трапезной повисла неловкая тишина. Незаданный вопрос матушки Варвары тоже словно бы повис в воздухе. Наконец, одна из послушниц, как оказалось, доверенная подруга сестры Фотиньи, тонким голоском поведала, что «сестрице сегодня с утра нездоровилось, всю ее прямо колотило, но температуры не было. Мы даже подумали – видно, вернулись ее прежние страхи – все помнят, как нелегко ей далось избавление от них – если б не матушка Варвара, – не избежать бы ей отчитки и «изгнания бесов», после которого, бывает, сестры «так и не приходят в себя, как все люди…» – тут эта девчушка совсем запуталась и жалобно взглянула на матушку Варвару. Но та властно кивнула – и девушка собралась с силами, бледная, точно на исповеди:
– Все же знают, что Фотинье у нас сделалось много лучше, страхи и боли отпустили – иногда она мне читала даже не молитвы вовсе, а мирские стихи – да так чудно, так сердечно, точно пела, из глубины души!
Голос девочки дрогнул. Но, видно, решив пересилить и тревогу, и робость, стиснула руки, продолжая:
– А сегодня я прямо не узнала ее – будто все прежнее, злое, опять к ней вернулось. Отпросилась со службы – нездоровится, дескать; а когда я к ней забежала, говорит – ко мне сегодня должны явиться – так
