экстремизм, проявившийся в призывах С. Нечаева и П. Ткачева, террористических акциях народовольцев, получил мощное развитие в тактике действий большевиков и эсеров[56]. Попытки оправдать эти действия обычно исходят из формулы, предложенной народовольцем С. Г. Ширяевым на процессе «16-ти»: «Красный террор Исполнительного Комитета был лишь ответом на белый террор правительства. Не будь последнего, не было бы и первого»[57]. Ответственность за террор народовольцы возлагали на царизм, а большевики позже — на белогвардейцев и интервентов. Так замыкался круг: произвол становился необходимым и нравственным, особенно тот, который служил целям революции, направлялся на разрушение старого общественного порядка. В январе 1905 г. священник Гапон вывел людей в «кровавое воскресенье» не с проповедью примирения, а с криком «долой!». Священнослужитель пожелал смерти ближнему своему и тем самым освятил насилие. Большевики осуществляли кровавые акции, руководствуясь «бессмертным учением марксизма-ленинизма». В 1906–1907 годах жертвами террористических акций стали 4126 должностных лиц, а с ними и несколько тысяч рядовых граждан. В ответ военно-полевые суды с 1905 по март 1909 г. приговорили к смертной казни 4797 чел., т. е. свершалось по 995 казней в год. До этого цифра казненных за 80 лет (1826–1906 гг.) составляла 984 чел., т. е. по 11 казней в год. Историки отмечают, что в XIX в. каждый акт революционного насилия был сенсацией, а после 1905 г. стал обыденным явлением[58]. В те годы стало расти и воспитываться поколение людей, не боявшихся крови. Первая мировая война, а затем революции 1917 года усугубили этот процесс. Понадобился многолетний отрицательный опыт, миллионы невинных жертв, подтверждение на собственном опыте бесперспективности утопических идеалов, чтобы понять, что добро с кулаками несовместимо, что посредством террора и устрашения управлять страной нельзя, чтобы почувствовать отвращение к насилию.
Влияние времени на оценки событий проявилось и в понимании значения свержения самодержавия в России в феврале 1917 года. Это была «самая бескровная и безболезненная из всех великих революций», она «порождена всенародным чувством самосохранения», — писал Н. А. Бердяев тогда же. Для А. И. Солженицына, в его узлах красного колеса, Февраль породил «народную обезумелость», вседозволенность, бессильное Временное правительство, а потому он против «февральского кабака», развалившего страну за 8 месяцев[59]. Как-то забывается при этом, что после февраля 1917 года в России стала утверждаться демократическая республика с максимумом политической легальности, что впервые тогда главной функцией государства перестало быть содержание мощного аппарата насилия, ослабла и стала неэффективной карательная политика[60]. Если видеть в февральской революции 1917 г. только силу, разрушившую российскую государственность, тогда нужно отказать России в праве на демократическое развитие и признать, что и сделали большевики, что ее народ подчиняется только силе, террору и мощному карательному аппарату. То, что это не так, показывает нынешняя агония тоталитарной системы в стране, еще одна попытка встать на выверенный путь общецивилизационного развития.
Не вполне корректным представляется и стремление некоторых исследователей видеть в большевиках восстановителей империи, наследников царизма в политической культуре и правовой системе[61]. В отличие от царской, это была иная империя с другой политической культурой и правовой системой. Основное отличие заключалось в разрушении частной собственности, основ социальной жизни личности, ее прав и традиций, в превращении населения в государственных служащих, всецело зависящих от властей предержащих.
Установление с середины лета 1918 года однопартийной системы решительно изменило политическую жизнь и культуру общества, имевшего в феврале 1917 года около двухсот функционирующих политических партий[62]. Что касается правовой системы, то советское право восприняло наиболее антидемократические законы и методы проведения следствия по политическим делам. Это закон 1871 г. о производстве дознания о политических делах жандармами; о разбирательстве дел о государственных преступлениях в военных судах (1878 г.), упрощение судопроизводства, жестокое обращение с политзаключенными, широкое использование провокаторства, доносительства как свидетельства обвинения. Н. А. Троицкий, исследуя политические судебные процессы над народовольцами, подчеркивал стремление властей ограничить их гласность, указывал на предвзятость обвинения, стремление определить подсудимым высшую меру наказания, вмешательство царя, губернаторов в характер приговора, работу суда по подведению обвинения под заданный приговор[63] .
Большевистское руководство не связывало себе руки никакими законами, избрав произвол, революционное правосознание инструментом карательной политики. Характерно высказывание Ф. Э. Дзержинского при вступлении в должность руководителя ВЧК (декабрь 1917 г.): «Не думайте, что я ищу форм революционной юстиции; юстиция сейчас нам не нужна. Теперь борьба — грудь с грудью, борьба не на жизнь, а на смерть — чья возьмет! Я предлагаю, я требую организации революционной расправы над деятелями контрреволюции»[64]. С ним был солидарен и П. И. Стучка, несколько позже ставший наркомом юстиции советского правительства: «Нам сейчас нужны не столько юристы, сколько коммунисты»[65]. Беспредел в действиях карательных органов, готовность использовать террор для уничтожения целых социальных групп населения, физической ликвидации существующих и потенциальных оппонентов, отсутствие ограничительных законов доводили издевательства над людьми до немыслимого абсурда, несравнимого с тем, что имело место в дореволюционной России[66].
Трудно назвать первые акты красного и белого террора. Обычно их связывают с началом гражданской войны в стране, хотя вскоре после прихода большевиков к власти убийство политических противников стало весьма обыденным занятием. Причем случаи индивидуального и массового террора проявились одновременно[67].
Легко заметить связь между различными типами террора и социально-политическими действиями правительств и противоборствующих организаций. Покушение на Ленина произошло вечером 1 января 1918 г., незадолго до открытия Учредительного собрания, а убийство членов ЦК партии кадетов, депутатов этого собрания, юриста Ф. Ф. Кокошкина и врача А. И. Шингарева — в ночь с 6 на 7 января, т. е. в то время, когда ВЦИК утвердил ленинское постановление о его роспуске[68]. Введение массового террора не прекращало индивидуального, но, как правило, увязывалось с жесткими политическими акциями против основной части населения страны — крестьянства (введение комбедов, продовольственных реквизиций, взимание чрезвычайного налога и т. п.). Менее прослеживается связь между военными победами (поражениями) сторон и ужесточением карательной политики. Крымская трагедия (осень 1920 г.) — расстрел чекистами тысяч офицеров и военных чиновников армии Врангеля, — произошла после победы красных.
В советской историографии длительное время существовало мнение о том, что белый террор в стране начался летом, а красный — постановлением Совнаркома 5 сентября 1918 г. как ответ на белый[69]. Есть и иные точки зрения, связывающие начало красного террора с убийством царской семьи[70], с призывом Ленина к проведению террора в Петрограде в ответ на убийство Володарского[71], с резолюцией ВЦИК 29 июля 1918 г. о проведении массового террора против буржуазии[72], с тем, что террор составлял сущность советской системы и до августа 1918 г. проводился фактически, а с 5 сентября 1918 г. — официально[73]. Это последнее заключение ближе к истине, так как советские декреты либо фиксировали то, что уже происходило, либо инициировали ускорение того, что, по мнению властей, замедляло свой ход.
Классовые характеристики красного и белого террора появились в 1918 году для обоснования и оправдания действий сторон. В советских разъяснениях отмечалось, что методы того и другого террора схожи, но «решительно расходятся по своим целям»: красный террор направлен против эксплуататоров, белый — против угнетенных трудящихся. Позже эта формула приобрела расширительное толкование и назвала актами белого террора вооруженное свержение советской власти в ряде регионов и сопутствующую этому расправу над людьми[74]. При этом имелось в виду наличие различных форм террора еще до лета 1918 года, а также понимание под термином «белый террор» карательных действий всех антибольшевистских сил той поры, а не только собственно белого движения. Отсутствие четко разработанных понятий, критериев приводит к разночтению.
