крестьян лежит в кармане у Матери.
Ее внимание было полностью сосредоточено на приготовлении пищи. Пока она помешивала содержимое котелка, в голове Гэвина уже в который раз промелькнул образ Джоанны Макиннес. Было очень странно, что он не мог выбросить ее из головы. Этим утром, перед отъездом из замка Айронкросс, он поддался импульсу и вернулся в свою комнату только для того, чтобы снова взглянуть на ее портрет. Он вновь стоял там, куда вернул его Эдмунд, – на каминной полке.
Теперь Гэвин был абсолютно уверен, что никто из его людей не брал картину. Он знал, что троица его воинов получает большое удовольствие от обсуждения своих предполагаемых бравых поступков, но никогда не решится на подобные действия по отношению к своему хозяину. Тем не менее, эта история все еще оставалась для него загадкой. Было нечто необычное в действиях неизвестного, который пошел на подобный риск ради кражи картины и возвращения ее на то место, где она находилась раньше. Если рассуждать здраво, то эти действия казались совершенно бессмысленными.
Гэвин тряхнул головой и попытался отделаться от этих мыслей.
– Знаете, когда она приезжала сюда, то поступала точно так же, как и вы.
Слова Матери подобно удару молнии прервали размышления Гэвина. Его взгляд впился в серые выцветшие глаза старухи.
– Кто? – спросил он нетвердым голосом.
Мать глазами показала в сторону, откуда он приехал.
– Она всегда приезжала к нам в одиночестве, спускалась с холма, потом спрыгивала со своей кобылы, подходила к этому костру и молча садилась возле него. Именно так, как сейчас делаете вы.
«Каким образом она смогла узнать?» – терялся он в догадках. Почему она упомянула о Джоанне, которую он только что вспоминал? Ведь Матери известно, что он никогда не встречался с этой девушкой и даже не был с ней знаком. Он посмотрел на старуху сквозь пламя костра. Гэвин знал, что тот, кто умеет читать чужие мысли, может быть могущественным другом… и еще более могущественным врагом.
– Ваша душа испытывает муки, – добавила она. – Но ее душа страдала не менее глубоко, чем ваша.
Лицо Гэвина потемнело, глаза сузились. Что касается ее высказывания в отношении его, было понятно: он знал, что выражение лица выдает мрак, царящий в его душе. Но то, что она сообщила о Джоанне, встревожило его. Ведь на портрете блистали юность, счастье и надежда.
– Вы были ее наперсницей? – спросил он. – Ее советником?
– Для нее я была Матерью.
Эта короткая фраза была исчерпывающей, но не убедила его.
– Домашние слуги говорили мне, что она была счастлива, – настаивал он. – И к тому же…
– Те, кто хорошо ее знал, мертвы.
– И вы последний человек на земле, который может рассказать мне о ней больше?
– Нет, не последний, – загадочно ответила она, отрицательно качнув головой. – Но было время, когда она бежала из замка Айронкросс и скрывалась здесь. Да, мы провели несколько часов у этого огня… здесь, в аббатстве.
Взгляд Гэвина переместился на руки женщины, помешивающие уже закипавшее содержимое котелка.
– В чем была причина ее страданий?
Она взяла в руки деревянную чашку, но не ответила на вопрос.
– Как могла девушка ее возраста мучиться от печали столь же глубокой, как?.. – Гэвин замолчал.
– Такой же глубокой, как ваша собственная? – закончила она фразу. – Нет, лорд! Как может мужчина на вашем месте и в вашем положении мучиться так же, как она?
Она погрузила деревянную чашку в котелок. Протянув руку над костром, Мать предложила ему дымящуюся порцию. Гэвин принял ее.
– Как? – Он посмотрел ей прямо в глаза и вдруг, пораженный собственной откровенностью, произнес: – От горя!
Она взяла деревянную ложку и снова начала помешивать варево. Гэвин поднес чашку к губам.
– Мужчина, скрывающий свое горе, – сказала она, – не сможет найти от него лекарства.
Гэвин немного помолчал, подыскивая слова.
– Я не скрываю его. Я просто гадаю, существует ли средство, чтобы избавиться от него.
– Пока что вы не пытались его найти.
– Возможно, никакого средства и нет.
– А что будет, если я скажу, что у меня есть ответ?
Он молча смотрел на нее.
– Вы сможете мне поверить?
– Это какая-то нелепость!
– Вы мне просто не вeрите!
– Я здесь не для того, чтобы обсуждать свои беды.
Его тон был слишком грубым даже для собственных ушей, но неожиданно он обнаружил, что глаза
