он в письме А. О. Смирновой-Россет. – Недоразумения доходили до таких оскорбительных подозрений, такие грубые наносились удары и притом по таким чувствительным и тонким струнам, о существовании которых не могли даже и подозревать наносившие мне удары, что изныла и исстрадалась вся моя душа, и мне слишком было трудно».
Родные края
Еще шесть лет в чужих краях, и, наконец, решение было принято. Он навсегда возвращался в Москву. Именно Москву. Упиться, как сам любил говорить, русской речью. Закончить вторую часть «Мертвых душ». Работать. Как можно больше работать. Он не знал, как будет устраиваться, – средства по-прежнему не появились. Не думал, что за прошедшее время друзья могли отойти еще дальше. Не сомневался – в Москве все решится.
Совершенное на обратном пути путешествие в Палестину, к «святым местам», не принесло удовлетворения – иных впечатлений для себя ждал, на иной собственный душевный отклик рассчитывал. Поездка пароходом. Одесса. Южные степи. Пятого сентября 1848 года Москва. Наконец-то! Но чудесная, в мягком золоте осень задержала москвичей за городом. Даже Аксаковы в своем приобретенном в годы его отсутствия Абрамцеве. Предоставленный ему дом Шевырева (Дегтярный пер., 4) пуст. Может, и к лучшему – трудно себе представить, как удалось бы сжиться с много людной и не слишком близкой семьей. В нетерпении встреч он мчится в Петербург. Прежде всего Анози – Анна Михайловна Виельгорская. Семья, в которой он, кажется, стал своим. Поглощенный музыкой, талантливый инструменталист-отец, которому Гоголь обязан цензурным разрешением на «Мертвые души». Пусть надменная – урожденная герцогиня Бирон! – но неизменно благоволившая ему мать. Память о сыне, юном Иосифе Михайловиче, который умер от чахотки у него на руках на римской вилле Зинаиды Волконской. Дочери, вошедшие благодаря замужеству в литературные семьи. Младшая – Анози. Десять лет знакомства, задушевных разговоров, полного взаимопонимания.
И все равно строгая чопорность Петербурга еще и еще раз разочаровывает. В октябре Гоголь – в Москве. Теперь можно говорить о настоящей встрече после разлуки. Все дома ждут. И самое для него важное – погодинский. Кажется, забылись и стерлись в памяти былые обиды и недоразумения. Гоголь бесконечно счастлив от возможности занять любимый кабинет, начать работать за ставшим привычным столом. Мечта о работе – как отравляют ее восторженно-нетерпеливые вопросы: когда же, наконец, появится вторая часть «Мертвых душ», над чем еще он собирается работать. Годы не приносят ему уверенности в себе, напротив – одни размышления и сомнения.
Старые друзья узнают и не узнают его – временами по-прежнему беззаботно веселого, чаще серьезного, внутренне сосредоточенного, но, как всегда, тянущегося к людям и расположенного к ним. У Погодина читает первую свою пьесу «Банкрот» еще ничем не заявивший себя в литературе А. Н. Островский. Гоголь опаздывает к началу и, чтобы не мешать автору, остается стоять у дверей. На все время чтения многоактной пьесы. Позже он напишет чтецу несколько строк, которые Островский будет хранить как величайшую ценность, в медальоне, ни с кем не поделившись их содержанием.
«Наш неуемный Николай Васильевич» – так стали его называть в последний приезд в Москву близкие знакомцы, иногда посмеиваясь, иногда откровенно досадуя. Договориться с Гоголем о встрече, застать его на квартире было совсем не просто, зато в один день можно было увидеть в нескольких домах, а вечером и вовсе в театре. Гоголь не искал одиночества, был жаден до впечатлений, новых знакомств, явно истосковавшись по кипучей московской жизни. Его везде ждут, ему повсюду рады, на его приглашения отзываются с восторгом. Он откровенно наслаждается московской речью, откликается на все ее оттенки, богатство модуляций. Не случайно он писал в 1846 году, что «сам необыкновенный язык наш есть тайна. В нем все тоны и оттенки, все переходы звуков от самых твердых, до самых нежных и мягких; он беспределен и может, живой как жизнь, обогащаться ежеминутно». Для него именно язык и поэзия вызовут «нам нашу Россию, – нашу русскую Россию, не ту, которую показывают нам грубо какие-нибудь квасные патриоты, и не ту, которую показывают вызывают к нам из-за моря очужеземившиеся русские, но ту, которую извлечет она из нас же и покажет таким образом, что все до единого, каких бы они ни были различных мыслей, образов воспитанья и мнений, скажут в один голос: „Это наша Россия; нам в ней приютно и тепло, и мы теперь действительно у себя дома, под своей родной крышей, а не на чужбине“.
Четвертого ноября 1848-го Гоголь, безо всяких уговоров, наоборот, с большим интересом отправляется в Малый театр, где идут его «Игроки» и, по словам С. Т. Аксакова, остается «совершенно доволен» игрой актеров, что «случалось у него не часто». Двоюродный брат покойного А. А. Дельвига, военный инженер А. И. Дельвиг, встречает Николая Васильевича в Английском клубе (Тверская, 21), бывшем роскошном особняке Нарышкиных. Гоголь окружен собеседниками, говорлив и весел. В таком же отличном расположении духа Гоголя видят в доме гражданского губернатора, должность которого занимал в это время сын поэта В. В. Капниста И. В. Капнист. Присутствующие в восторге от того, как живо представляет Гоголь в лицах героев басен Крылова. Все изменило появление графа М. Н. Муравьева. Попытка хозяина представить друг другу писателя и будущего усмирителя польского восстания 1863 года привела к взрыву. На слова Муравьева: «Мне не случалось, кажется, сталкиваться с вами». Гоголь ответил с неожиданной резкостью: «Быть может, ваше превосходительство, это для меня большое счастие, потому что я человек больной и слабый, которому вредно всякое столкновение». С этим Гоголь повернулся и уехал.
Однако этот инцидент не испортил отношений Гоголя с хозяином – связь с семьей Капнистов была у него слишком долгой и тесной. В усадьбе Обуховке, близ Нежина, которая от отца перешла к сыну, А. В. Капнисту, члену «Союза Благоденствия», Гоголь мог встречаться с будущими декабристами А. М. и Н. М. Муравьевыми, М. П. Бестушевым-Рюминым, М. С. Луниным. Но гражданский губернатор Москвы интересом к литературе не отличался, к произведениям Гоголя был равнодушен, а чтением автором своих произведений просто тяготился. Знакомым оставалось удивляться, как Николай Васильевич мирился с подобным положением и продолжал бывать в доме на Тверской (№ 20).
Таким же своеобразным феноменом было знакомство Гоголя с К. А. Булгаковым, однокашником М. Ю. Лермонтова по Университетскому Благородному пансиону. «Мастер на безделки», по выражению поэта. Впоследствии К. А. Булгаков признавался актеру Садовскому, что никогда не читал Гоголя и не испытывал охоты знакомиться с его сочинениями. Возможно, Гоголя привлекало редкое по богатству собрание живописи и графики, впрочем, достаточно безалаберное. Возможно, оказывалось влияние ходивших по Москве разговоров о дружбе Булгакова-старшего с Жуковским и Вяземским. Но тот же С. Т. Аксаков называл Булгакова-старшего отъявленным подлецом, который перлюстрировал, на правах почт-директора, всю почту, в том числе и переписку Аксаковых, о чем постоянно докладывал московскому генерал-губернатору А. А. Закревскому. Кто знает, как и где выискивал своих героев Гоголь.
Отсюда разница в поведении писателя в разном окружении. С близкими ему по духу людьми он был разговорчив, весел, охотно читал свои произведения. По словам актера А. П. Толченова, «с людьми наименее значащими Гоголь сходился скорее, проще, был самим собой, а с людьми, вла сть имеющими, застегивался на все пуговицы».
Среди новых московских знакомств – салон сестры московского обер-полицмейстера И. Д. Лужина – М. Д. Ховриной, которая жила в его официальной резиденции на Тверском бульваре. «Небольшая гостиная возле зала (допросов) была как-то неуместна в доме строгости и следствий, – вспоминал также бывавший здесь Герцен. – Наши речи и речи небольшого круга друзей… так иронически звучали, так удивляли ухо в этих стенах, привыкнувших слушать допросы, доносы и рапорты о повальных обысках, – в этих стенах, отделявших нас от шепота квартальных, от вздохов арестантов, от бренчанья жандармских шпор и сабли уральского казака…»Гоголь не мог не почувствовать и той враждебности к нему, которая царила на многолюдном именинном обеде Капниста в палатке в Сокольниках. Арнольди вспоминал: «Я сидел возле зеленого стола, за которым играли в ералаш три сенатора и военный генерал. Один из сенаторов, в военном же мундире, с негодованием посматривал на Гоголя. „Не могу видеть этого человека“, – сказал он наконец… „…Ведь это революционер, – продолжал военный сенатор, – я удивляюсь, право, как его пускают в порядочные дома?… У меня в губернии никто не смел и думать о „Ревизоре“ и других его сочинениях. Я всегда удивлялся, как это правительство наше не обращало внимания на него: ведь его стоило бы за эти „Мертвые души“, и в особенности за „Ревизора“, сослать в такое место, куда ворон костей не заносит!“ Остальные партнеры почтенного сенатора совершенно согласны были с его замечаниями и прибавили только: „Что и говорить, он опасный человек, мы давно это знаем“.
Становятся тесными отношения с О. М. Бодянским, теперь уже профессором истории и литературы славянских наречий в Московском университете и секретарем Общества истории и древностей российских. Он успел выпустить 23 тома «Чтений» Общества с большим объемом впервые публикуемого исторического материала. В 1848 году Гоголь
