жизнь взгляд устремлялся в закат. Трудно представить себе что-нибудь более притягательное для взгляда, чем именно эта стена великого пожара.
Так ли бедно нужно сравнивать закат?
Греки видели как раз пожар, в котором гибнет Фаэтон. По всей вероятности, закат принадлежит к тем проявлениям мира, которые могут быть сравнены с чем угодно. Там громоздится город, растут башни, прокладываются длинные дороги. Иногда это Библия, видение Иезекииля с гигантской гитарой лучей, иногда птица-лира, иногда тихий воздушный флот, удаляющийся с приветом от нас в страну друзей, которые нас оставили.
Вобан, представляя одного из предков Мирабо королю, сказал, что этот воин, с тех пор как началась война, так и 'не выходит из лат'. Это хорошо сказано, если дать себе отчет в том, насколько действительно неподвижны и тяжелы латы, - человек входит в них, как в дверь. Как видно, это неудобство лат чувствовалось и бралось под обстрел уже и тогдашними военными.
Ветреный день. Стою под деревом. Налетает порыв. Дерево шумит. Мускулистый ветер. Ветер, как гимнаст, работает в листве.
Они идут покачиваясь, и так как они не слишком поднимаются над землей, то когда идешь по ту сторону травы, а они шествуют по эту, то кажется, что они едут. Гоготание - это сравнительно громкий звук - во всяком случае, ясно чувствуется, что это какая-то речь, да, да, какой-то иностранный язык. Клювы у них желтые, как бы сделанные из дерева - сродни ложкам. Они деловито проезжают мимо вас, безусловно разговаривая между собой и именно о вас, да, да, они кидают на вас взгляды, когда проезжают мимо. Можно поверить, что они спасли Рим. Они прелестно выглядят на воде. Нагнув голову, они вдруг поднимают столько воды, что могут одеться в целый стеклянный пиджак. Теперь они уже не едут, а скользят всей своей белой подушкой по синей глади. Вдруг они сходятся все вместе, и тогда кажется, что на воде покачивается белый крендель.
Ультрамариновая ваза с узким высоким горлом стоит в поле нашего зрения. Однако и не ваза, если можно увидеть чуть повыше этого синего горла и маленькую корону.
Хвост еще и не раскрыт. Он раскроет его, когда захочет. Он чуть не ждет, чтобы мы попросили его раскрыть. Иногда он его вообще не раскрывает. Хвост он волочит за собой, как вязанку ветвей, довольно сухую и неказистую, причем некоторые ветви толсты - толще его синей, в блестящих синих чешуйках шеи.
Он топчется на широких лапах.
Древний мир восхищался павлином. На него смотрели цари, царицы, полководцы, сенаторы. Сейчас он потерял свое значение как украшение жизни. Впрочем, в Европе его роль исполнял и сейчас исполняет лебедь. Павлин мне и меньше нравится, чем лебедь; моя европейская, более северная душа чурается павлина, с которым ей как-то жарко; какая-то мигрень души появляется, когда видишь павлина.
Павлин - это восток. Он также гол без полумрака, без сумерек, как и здания Альгамбры, как орнамент Эль-Регистана, как стихи восточных поэтов, как четкие, без дыма восточные фонтаны, чьи струи скорее вызывают представление о драгоценных камнях, чем о воде.
Лебедь, уплывающий в зеленоватый полумрак, где тина и ива, таинствен; павлин стоит среди солнца, ясный, понятный, жесткий, как власть деспота.
Я ни разу ни в детстве, ни в юности, ни позже, в зрелые годы, - словом, ни разу во всю жизнь не слышал пенья соловья... Для меня это была ложь, условность - когда я сам говорил о соловье или читал у других.
И как-то раз, уже совсем в зрелые годы, когда я жил в Подмосковье, днем, точнее в полдень, когда все было неподвижно среди птиц и растений, вдруг что-то выкатилось из тишины - огромное звенящее колесо - и покатилось... За ним сразу другое колесо, за этим еще... И сразу же это прекратилось.
Эти колеса были безусловно золотыми, они были выше деревьев, катились стоймя, прямо и, вдруг задребезжав, мгновенно исчезали - как не было их!
Я посмотрел на того, кто стоял рядом со мной. Тот кивнул в ответ. Он услышал вопрос, который я не задавал ему, только хотел задать: не соловей ли?
И, кивнув, он ответил!
- Соловей.
Я как-то предложил Маяковскому купить у меня рифму.
- Пожалуйста, - сказал он с серьезной деловитостью. - Какую?
- Медикамент и медяками.
- Рубль.
- Почему же так мало? - удивился я.
- Потому что говорится 'медикамент', с ударением на последнем слоге.
- Тогда зачем вы вообще покупаете?
- На всякий случай.
Тендряков мне нравится. Прочел пока что только маленький очерк. Там серьезное с грациозным. Там подсолнечник сушит после дождя свои шляпки. Я сказал бы шляпы. Уже давно заметил название 'Прохор король жестяников'. Или 'жестянщиков'?
Это, вероятно, хорошее явление.
Кстати, об августе.
Маяковский говорит:
ночи августа
Звездой набиты нагусто!
Как раз осенью небо не набито звездами. Рифма, как всегда, конечно, великолепная (неологизма 'нагусто' мы даже не замечаем - так закономерен этот неологизм!), только ради нее и набито небо звездами. Возможно, впрочем, что я дурак и педант, - ведь ночь-то описывается тропическая, для глаза европейца всегда набитая звездами!
Когда он вернулся из Америки (он побывал и в Мексике), я как раз и спросил его о тех звездах.
Он сперва не понял, потом, поняв, сказал, что не видел. Пожалуй, я в чем-то путаю тут, что-то забываю. Не может быть, чтобы он - головою над всеми - не увидел Южного Креста!
О, пусть он, этот крест, даже и снобизм, но не мог же он не заметить! созвездия нарисованы по-иному, что звезды горят иные!
Я искал эту хронику ради того, чтобы увидеть включенный в нее кусок из испанской жизни - бой быков (что этот кусок включен, я узнал из газеты). И вот начинается этот кусок. Надпись или диктор, не помню, сообщает, что в Испании до сих пор сохранился бой быков и что сейчас будет показана хроника такого боя в цирке в Мадриде и с участием знаменитого матадора.
Сперва я увидел кусок цирка, залитого солнцем некоего колизея, который, будучи показан в ракурсе, чем-то был похож на торчком поставленный кусок арбуза с кишением косточек - людей. Потом мелькнули крупным планом две почти голые, шевелящие веерами и залитые солнцем испанки. Потом средним планом я увидел пикадора верхом на лошади, которую, поджидая быка, он заставлял почти стоять на месте и сжато, пружинисто перебирать ногами. Черный бык среди пустоты арены бежал спиной ко мне, с двумя воткнутыми в него шпагами в лентах, напоминая поврежденное насекомое, никак не умеющее подобрать волочащиеся надкрылья. И тут кадр заполнился почти во всю величину двумя фигурами - быка и матадора! У меня от страха и восторга стало стучать сердце. Так вот что делают эти матадоры, эти 'эспада'! Он очень близко к быку - во всяком случае, в соприкосновении с его телом, - он опутан его телом, которое бежит вокруг него, преследуя полотнище, которым тот, знаменитый матадор, играет! Я чувствовал в эти несколько мгновений, пока колыхался предо мной этот темный, как бы тяжело дышащий кадр с быком и матадором, приведенными в движение тайные и очень мощные силы души... Я был и женщиной, влюбленной в матадора, и, наоборот, как раз больше всего презирал в эту минуту женщин, - и все время у меня стучало сердце, и я готов был кричать вместе с этим древним цирком.
Ну и ответил бы мне на это Маяковский, который, видя бой быков, жалел, что к рогам быка не прикреплен пулемет, который стрелял бы по зрителям.
Случилось со мной что-то или ничего не случилось?
Мне не хочется видеть зрелища, которые дается мне возможность увидеть, - новые, еще невиданные мною зрелища: так я не пошел на китайскую оперу, от которой, послушав ее, пришел в восторг Чаплин. Так я не рвусь на международные футбольные матчи. Так я не пошел на выставку Пикассо.
Очевидно, что-то случилось. Что? Постарение? Возможно. Иногда мне кажется, что это исчезновение интереса к новому, отказ воспринимать это новое происходит от того, что я заинтересован сейчас только в том, чтобы создавать собственные вещи.
На новый фильм Чаплина, если бы его у нас показывали, я бы, пожалуй, рвался...
Какой был интерес ко всему, когда я был молод и только начинал свою литературную деятельность! Я помню, как с Ильфом мы ходили в кино, чтобы смотреть немецкие экспрессионистские фильмы с участием Вернера Крауса и Конрада Вейдта и американские с Мэри Пикфорд или с сестрами Толмэдж. Кино 'Уран' на Сретенке, мимо которого я сейчас прохожу с полным равнодушием, даже не глядя на него...
