стола, брести куда-то, где это компенсировалось в беседах с почтительно слушающими друзьями парадоксальными афоризмами, безапелляционными и неожиданными. Так шли долгие годы - сороковые, пятидесятые. А книга незаметно росла.
Почти две трети книги составляют записи автобиографического характера, и это лучшее, что в ней есть. Остальное - размышления об искусстве, о прочитанных книгах, - так сказать, заметки на полях, иногда блестящие. Есть и просто записи о разном увиденном, куски пейзажей, наблюдения. Мне кажется, было бы неверно считать композицию книги в ее первом издании канонической, навсегда установленной. Вероятно, в дальнейшем состав книги можно еще расширить за счет рукописного фонда Ю. К. Олеши. Это будет новое чудо - писатель умер, а книга его продолжает расти...
Последние строки книги посвящены деревьям.
'Что же и в самом деле самое прекрасное из того, что я видел на земле? Когда-то я хотел ответить на этот вопрос, что самое прекрасное - деревья'. Олеша пишет о сосне: 'Она была откинута назад, что было великолепно при ее высоте, была освещена закатом, причем не вся, а только в своей вершине, где ствол стал от заката румяным, а хвоя глубоко-зеленой. Этот ствол уходил косо, как уходит лестница в небо. Эта хвоя - венец - темнела в синеве и как бы ходила там, образуя круг'. А потом о березе: 'Белый ствол, прозрачная, ясная листва. Черные поперечные взрезы на коре ствола похожи на пароходы, топоры, на фигуры из диаграмм. В листве сидят чижики, сами маленькие и зеленые, похожие на листы. Одна на пригорке смотрела на меня, как женщина, раздвинувшая вокруг лица края шали...'
В начале мая 1958 года я стоял с Ю. К. перед сквером у дома на Лаврушинском, где он жил. Он показал на одно деревце, самое нежное из всех, покрытое светло-зеленой, словно пуховой, листвой.
- Смотри! Смотри на него! Ведь оно больше никогда таким не будет. Оно завтра уже будет другим. Надо на него смотреть. Может, я больше этого не увижу. Могу не дожить до будущей весны...
Ю. К. умер ровно, день в день, на вторую весну после этой и еще дважды мог видеть это деревце таким. Нет, оно было уже старше и, значит, другим. Но вот то, что он, глядя на деревце, хотел вобрать в себя, запомнить его именно таким, каким оно есть сейчас, в эту минуту, ощущение неповторимой ценности каждого мгновения жизни, которая непрерывно уходит от нас и возвращается нам искусством, - это и есть то, что делало Олешу поэтом, а не способность выдумывать метафоры или сочинять красивые афоризмы.
Потом, в тот же день мы шли с ним по Пятницкой. Затем мы долго стояли на Москворецком мосту, обошли Красную площадь. Говорили о литературе, но иногда во время этой длинной прогулки Ю. К. вдруг повторял, словно отвечая сам себе:
- Нет, все будет хорошо. Правда? Я так думаю... Все будет хорошо! Да?
Это не находилось ни в какой связи со всем остальным, о чем мы разговаривали, и звучало странно и не слишком весело. День был отличный, весенний, а Ю. К., маленький, похудевший, с длинными седыми космами волос.
Рассказывает, как трудно сочинять сценарий по 'Трем толстякам', и говорит, как это сейчас ненужно ему - 'повторять самого себя' - и вместе с тем как 'невозможно уйти от себя'.
- Но ничего не поделаешь, я уже взял аванс. Нужно писать. Да. Так надо!.. Так надо...
Это была моя последняя встреча с Юрием Карловичем Олешей. Последняя встреча, последняя прогулка, последний разговор...
1966
И. Глан
С Юрием Карловичем Олешей я познакомился в последний месяц его жизни. Встречи с ним были коротки. Юрий Карлович болел, подолгу разговаривать, естественно, не мог. Но помню, тогда, во время встреч, и сейчас, вспоминая о них, я поражался, как удивительно емко говорил Олеша, в его разговоре не было пустых мест, как не было их и в том, что он писал. Позже я прочитал слова Эммануила Казакевича, друга семьи Олеши: 'Обыкновенного житейского разговора Юрий Олеша вовсе не умел вести. Ход его мыслей был всегда оригинален, реплики - неожиданны, ассоциации - очень богаты, переходы остры'.
...Юрий Карлович говорит: - Я задумал написать такую книгу. Просто пересказать десять классических сюжетов - 'Фауста', например, 'Ад'. Я хотел бы привлечь к ним читателя. Вот Данте. Поэт, спускаясь в ад, стесняется собственной тени, потому что люди, которые его окружают, - даже спутник его Вергилий - сами тени! Подумайте, какая великолепная, какая мощная фантазия!
Я знаю, что Олеша пишет сейчас книгу заметок - воспоминания, встречи, литературные впечатления. Войдут ли эти сюжеты в его книгу? Нет, нет, они должны составить отдельное произведение - рассказ о своей 'золотой полке'.
К слову сказать, Данте на 'золотой полке' Олеши занимал особое место. И в своих заметках, и в разговоре он часто возвращался к нему.
Я прочитал в журнале остроумный ответ Честертона на вопрос: 'Какую бы книгу вы взяли на необитаемый остров?' - 'Книгу, как построить лодку' - и рассказываю об этом Олеше.
Олеша морщится:
- Шуточки в духе Шоу. Не люблю.
Вероятно, ни к Шоу, ни к Честертону Олеша не испытывал неприязни, но вопрос единственной книги не решался для него в плане юмористики.
- Я взял бы Данте, - говорит он.
Это совершенно особый вид творчества, какая-то высшая и, вероятно, очень необходимая форма популяризации - когда писатель делится восторгом по поводу того или иного произведения. Этот восторг придавал коротким пересказам Олеши силу подлинника.
Юрий Карлович любил пересказывать прочитанные книги. Делал он это замечательно и очень своеобразно.
Хемингуэй где-то говорит, что он предпочел бы доходу в миллион долларов возможность опять прочесть в первый раз 'Анну Каренину', 'Братьев Карамазовых', 'Мадам Бовари', 'Пармскую обитель' и другие полюбившиеся ему вещи. Олеша всегда рассказывает о книгах так, будто читает их в первый раз. Больше того. Порой создается впечатление, что он есть самый первый читатель книги, она лежит перед ним еще в рукописи, то есть тогда, когда в ней можно еще что-то изменить, и Олеша спорит с автором, сердится на него ('Мне кажется, что Толстой сделал неправильно...'), с чем-то не согласен, чем-то восхищается...
Я записал такие его слова о Достоевском:
'Очень странный писатель. Он может не нравиться. У него в 'Идиоте' генерал Иволгин что-то выдумывает. Входит Настасья Филипповна, и жена Иволгина. Краснеет. Почему краснеет? Это прекрасно, когда так выдумывают. Я не понимаю этого. У Достоевского были превратные понятия о самолюбии'.
Что давало Олеше основание так смело читать книги?
'Пусть даже это будет мнение великих писателей - Льва Толстого, Пушкина и т. д., тут для меня нового нет, я это все знаю и сам, - тут я не в школе, а если и в школе, то среди учителей'.
Мы бы со смущением прочли эти строчки, если бы в другом месте - и не раз - Олеша объяснял их.
'Мне всегда казалось доказанной неделимость мира в отношении искусства. В разных концах мира одно и то же приходит в голову'.
'На разных точках земного шара сидят художники, видящие одинаково'.
Заметки Олеши - это меньше всего критика, в них нет поучений, это именно выражение того, что Олеша называл 'перекличкой с художниками'.
Вот из его заметки о 'Сиде': 'Мне нравится особенно, что в сражении Родриго взял в плен 'двух царей'. Другой сказал бы: трех. Тут строгость вкуса... Я думаю, что 'два царя' были приятной, очень важной деталью для Корнеля'. Замечание тонкое, очень характерное для Олеши и конечно же такое, какое мог сделать только писатель нашего времени. И тем не менее мы имеем дело вовсе не с проектированием, так сказать, современных представлений о стиле на творчество писателя XVII века. С большой долей истины можно сказать, что Корнелю действительно важен был этот образ 'два царя'. Мы присутствуем при удивительном факте общения художника с художником в тот замечательный момент, когда между ними рождается понимание.
То, что такое понимание существует, Олеша отмечает не раз с какой-то даже гордой уверенностью.
'Так, я обратил внимание, что Чаплин в своем сценарии называет нашу современность 'веком преступлений'. Никто не выделял этой фразы в сценарии, выделил ее только я. И вот, рассказывая о своей
