– Наверх. Тебе надо переодеться, а потом мы проверим комнаты на втором этаже.
– Ты играешь по чужим правилам, – я тоже окончательно перешла на «ты». – Кто-то вырубил свет в коридорах, и ты крадешься в темноте, даже не попытавшись разобраться со светом!
– Я не электрик, – сказал он тем же тоном, что и «кто такая Кира».
– Я электрик!
Я хотела его уязвить, но он потянул меня к стене на небольшой площадке между первым и вторым этажами, пошарил фонариком по светлым панелям, остановил яркий луч на маленькой пластиковой дверце и сказал-приказал:
– Действуй!
Он не попытался мне помочь открыть эту дверцу, просто светил своим фонариком и ждал, когда я докажу, что я электрик.
Дверца туго поддалась, я щелкнула рубильником, в коридорах и на лестнице зажегся свет. Слабый и голубоватый, как весь свет в этом доме.
Совсем не было похоже, что эта лестница и эти стены принадлежали дому «самого Балашова». Ни вензелечка, ни барельефчика – белые панели, кремовая плитка на полу. Копия нашего районного отделения связи, куда я носилась каждый месяц, чтобы оплатить телефон.
– Витя! Ярик! Откройте! – завопила Кира где-то рядом, заколотила в дверь кулаками, ногами, и кажется, даже забилась об нее своим избалованным, скучающим телом.
Балашов безучастно огляделся вокруг, держа пистолет в плетью повисшей руке, и на той же отрешенной ноте сказал мне:
– Пойдем.
И повторил через секунду, словно забыл:
– Пойдем.
И не дал мне свою кирзовую, некабинетную руку, чтобы снова тянуть меня вверх по лестнице. Просто повернулся спиной и зашагал тяжело, понуро и медленно, словно не убийцу искал в своем доме, а возвращался после немыслимой физической работы.
Нет, это не он. Не из сна. Этот тоже бурлак на Волге, такой же, как и я.
Бренча бубенцами, я пошла за ним.
– Уроды! – пьяно завизжала Кира где-то рядом. – Изверги! Откройте! Я выпрыгну в окно! Эй, гимнастка, я слышу, ты звенишь где-то рядом! Ты обещала открыть! Где Витя?! Я-арик!
Ярик прошел мимо ее двери, прошел, но вернулся. Я испугалась – сейчас он откроет дверь, выпустит черта из табакерки, и пропадет моя интрига, мой сценарий накроется. И шикарный эпизод снова станет ее.
Балашов не стал открывать дверь. Он ударил в нее огромными кулаками и, придержав руки, замер, свесив между ними свою большую, горестную башку. Так драматический актер играет отчаяние. Я попыталась мысленно представить у него длинные волосы, забранные в хвост – получилось не очень.
– Молчи, – сказал Балашов Кире.
И повторил через секунду, словно забыл:
– Молчи.
Видимо, Кира что-то про него знала, потому что затихла, перестала орать и кидаться на дверь. Стало слышно, как звенит посуда, наверное, она налила себе виски.
До следующей двери мы дошли в полнейшей тишине, если не считать звона колокольчиков, которые по замыслу Андрона должны были придать моему появлению в этом доме особый колорит.
Эта комната была спальней. Балашов открыл дверь, пошарил фонариком по огромной кровати, по ажурным шторам, по резному комоду, зеркальному шкафу, и, нащупав выключатель, включил свет. Не голубой – розовый.
Это была спальня Киры. В большом аскетичном балашовском доме, напоминающем районное отделение связи, эта спальня выделялась как роза среди незабудок. Рюшечки, бахрома, балдахины, позолота, зеркала, подушки, отливающие атласом, и запах, нет – аромат. Что-то неуловимое, легкое, безумно дорогое. Из другой жизни. Не из моей.
Балашов шагнул к зеркальному шкафу и толкнул дверцу. Она поехала вбок плавно и бесшумно, медленно приоткрывая обилие роскошных тряпок.
– Одевайся! – распорядился Балашов, и отвернулся с таким видом, словно не давал мне без стеснения переодеться, а просто ему было противно смотреть, как я буду рыться в шкафу.
Меня смутило это чужое великолепие на плечиках. Я растерялась и застыла, не зная, что потянуть на себя – синий шелк, или белесую джинсу.
– Быстрее, – поторопил Балашов, не оборачиваясь, – а то смотреть на тебя ...
– Противно? – закончила я.
– Больно.
Я разозлилась. Это на тебя больно смотреть. Ты не умеешь держать удар, ты раскис и сломался. Ты не тот Балашов, который мне снился, который подарил Ваське собаку и обещал Иве шубу. Ты не тот, кто учил меня радоваться.
Я раздвинула ряды шмоток, выбрала серый брючный костюм, сняла его, и в узкую щель образовавшегося пространства увидела...
Ничего такого в эту странную новогоднюю ночь я увидеть уже не могла. Поэтому я быстро повесила костюм на место и позвала Балашова:
– Иди сюда!
Он обернулся раздраженно, шагнул ко мне:
– Ну, что еще?!
– Сними вот этот костюм.
Он снял, показывая всем своим видом, что делает это лишь для того, чтобы от меня отвязаться.
Снял, замер, снова повесил, и снова снял – рывком, чтобы убедиться, что это не тени и не свет сложились там в уродливо-бледную, без сомнения, мертвую физиономию.
– Черт, – сказал Балашов тихо.
– Черт! Черт! Черт! – заорал он.
Потом выдал тираду, подтверждающую, что ничто человеческое ему не чуждо.
– Кто это? – шепотом спросила я.
– Помоги мне, – попросил он, и просунул руки между тряпок, пытаясь вытащить тело из шкафа.
Я раздвинула вешалки, изо всех сил придерживая их, пока он тащил наружу маленького, сухонького старичка в черном костюме, белой рубашечке и мелких штиблетах. Старичок словно специально оделся, соблюдая ритуальную атрибутику, только вместо гроба почему-то выбрал шкаф.
– Иван Палыч! – Балашов потряс старичка за узкие плечи, но то, что он мертв, было ясно даже такой глупой курице как я.
– Иван Палыч! Черт!
Я за плечи перевернула старичка на бок. На спине, в области сердца у него была рана. Такую мог оставить нож с узким лезвием. Крови почти не было, только чуть-чуть, да и ту было не заметно на черной ткани костюма. Разве могло быть много крови у крошечного, сухого как прошлогодняя ветка Иван Палыча?!
Балашов все нащупывал у него пульс – на запястье, на шее, и почему-то даже на щиколотке.
– Он мертв, – «успокоила» я его. – Я не очень хорошо разбираюсь в покойниках, но он мертв.
– Это не я...
– Тьфу!!! – заорала я, содрала с вешалки серый костюм, и, не обращая внимания на Балашова, быстро переоделась.
Костюм оказался мне великоват, Кира была выше, рельефнее. Но зато я теперь не звенела при каждом вздохе. Подвернув рукава и брюки, я принялась искать в шкафу обувь: моя осталась в снегу, у дома.
Балашов смотрел на меня как собака, которая не понимает, за что ее бьют.
– Это тоже любовник Киры? – я кивнула на тело. Кажется, меня перестали пугать мертвецы.
