резко выпрямила его, налетев извне. Его гладкое, миловидное лицо пошло красными пятнами. Он стыдился за свое анекдотическое поведение перед Кики Моровой, которая и в заботе об его устойчивости только смеялась над ним.
— Не то, малыш, — сказала она. — Держись. Надо дело делать, не так ли, юный господин?
— Убей! Убей ее! — заклинала издали Катюша.
Руслан не мог этого слышать, но он понимал, что Катюша не безучастна к его нерешительности, сердится на него. Рука с камнем поползла вверх, к высшей точке замаха. Опешивший, стыдящийся себя и негодующий на незнающую преград проницательность секретарши, которую ему почему-то нужно было убить, террорист натужно хмурился сквозь улыбку, все шире расплывавшуюся на его простодушной физиономии. Дотянуться до Кики Моровой и ударить ее камнем, не сдвинувшись с места, Руслан едва ли сумел бы, а мог разве что более или менее точно запустить ей свой снаряд в голову. Впрочем, он и сам не сознавал, что собирается сделать.
Из толпы, взбивавшей пыль вокруг рухнувшего помоста, выскочил Греховников, подбежал к Руслану и сзади будто клещами сжал его занесенную руку. Руслан заверещал, как зверек в захлопнувшейся ловушке, и теперь, когда уже было ясно, что покушение провалилось, ему особенно было нужно справиться с поручением вдовы, доказать, что он способен бросить камень. Он срывался на визг и с побагровевшим от натуги, искаженным болью и обидой лицом извивался в руках врага, отрывал от земли то одну, то другую ногу, норовя лягнуть писателя. Но тот был необыкновенно, железно силен, тем более что силу ему придавала ненависть к Ознобкиной, обманувшей его надежды, а вслед за тем пославшей доверчивого мальчика на верную гибель.
Чиновники мэрии, стоя под пышным деревом какой-то пасторальной парочкой, молча и насмешливо наблюдали эту сцену. Время от времени Греховников из-за спины Руслана бросал на них выразительный взгляд, как бы говоривший: вы сами знаете, мне вас любить не за что, вы ничего не сделали для того, чтобы мне, великому писателю, жилось лучше, и именно вы заставили меня пережить небывалый позор в ресторане и бегать от гадюки, но сейчас я спасаю наивного мальчика, которого даже у вас, наверное, не хватит злости погубить, так пожалуйста, не мешайте мне. Если писатель отчетливо и не говорил этого, то подобное читалось в его мыслях, а уж насколько эти его мысли были сейчас самостоятельны, едва ли он смог бы решить. И умоляя взглядом Кики Морову сжалиться над мальчиком, насмотревшись на нее, стало быть, вволю, Питирим Николаевич смутно подумал, что мог бы, пожалуй, любить уже не вдову Ознобкину, а эту загадочную секретаршу градоначальника.
Он оттащил Руслана в ближнюю рощицу, прижал там к стволу дерева; но как только отпустил мальчишку, тот занес камень, который продолжал сжимать в руке, и тогда писатель, сверкая безумными глазами, закричал ему в лицо:
— Ну, ударь, ударь меня! Это понравится ей!
— Ей? Кому? О чем вы говорите? — смущенно забормотал Руслан. — И зачем мне вас бить?..
— Ты поверил Катьке? Поверил, что она будет больше любить тебя, если ты отомстишь за ее унижения Кики Моровой?
— При чем здесь вера? — крикнул в ответ Руслан. — Женщина попросила… как я мог отказать ей?
— Попросила… — презрительно протянул Греховников. — А если бы она попросила тебя броситься головой в кучу дерьма? Это глупо, парень, очень глупо с твоей стороны. Она же поработила тебя, втоптала в грязь. Ты знаешь меня? знаешь, кто я такой? — вдруг взял он другой, самодовольный тон. — Я писатель Греховников…
— Мне все равно, — перебил Руслан, — я хочу к ней, отпустите меня… вы не имеете права меня держать, я хочу к ней…
— Ты хочешь заниматься любовью? — осведомился писатель вкрадчиво.
— Да, хочу, хочу заниматься любовью…
— Но у нас, в нашей жизни, если хочешь, глупый мальчик, так просто-таки напросто в нашей стране всегда находятся дела поважнее, чем любовь.
— А, я узнал вас! — вдруг засмеялся Руслан. — Вы валялись в канаве и царапали пальцами землю. Вы же сами любите Катюшу! А мне запрещаете!
Питирим Николаевич отчасти смутился.
— Я не запрещаю, — возразил он, — я только говорю, что есть дела поважнее, чем любовь… тем более к Катьке…
— Но какие?
— Со временем узнаешь, — уклонился Питирим Николаевич от прямого ответа и загадочно взглянул на Руслана. — Я тебе еще скажу, все это объясню в конце концов…
— Когда? — затосковал плененный парень, почуяв нежелание своего захватчика определиться во времени.
— Да хотя бы завтра.
Руслан взмолился:
— А сейчас отпустите меня к ней!
Но Питирим Николаевич был непреклонен.
— Нет, не отпущу. Не знаю почему, но твоя юная жизнь мне дорога. Ты мне как сын, и я не хочу, чтобы ты погиб, едва я тебя нашел. Ты пойдешь со мной.
После кабалы материнских грез, едва не обрекшей его на участь вечного студента, Руслана закабалял всякий, кому не лень.
11. Смерть ходит, где хочет
Отошедший от праздности ума и сердца, которая долгие годы заставляла его совершать глупость за глупостью, Членов ускорял шаг. В Кормленщиково ему незачем было оставаться, он думал, что вырвется отсюда, если будет идти напролом. Но сколько бы прямой путь ни выбирал он, блуждание по лесу все больше напоминало тщетные попытки выбраться из лабиринта. Наконец он очутился на берегу ручья, в том самом месте, где какое-то время назад вдова Ознобкина каталась верхом на слабосильном Руслане.
Орест Павлович сел на кочку и посмотрел в быструю воду. Для него уже окончательно выяснилось, что пережитые в прошлом случаи литературного труда и партийной борьбы были дрянью и вздором. Он лгал, знал, что лжет, и хотел лгать. Только спал, ел и пил он хорошо, талантливо и со вкусом, а во всем остальном бездарность так и брызгала из него фонтаном. Но открывалось и кое-что новое в этом открытии, которое само по себе было всего лишь давней, почти разгаданной тайной, загнанной им в дальний уголок души.
Действительно, велик ли твой триумф, когда ты постигаешь, что не надо бы заниматься глупостями, суетными, ничтожными делишками? В лучшем случае ты научаешься без колебаний и затруднений загибать пальцы, перечисляя, что можно признать полезным, а что следует не мешкая отринуть. Почти что очищаешь зерно от плевел. Но часто оказывается, что и зерно не драгоценно.
Новым было то, что Членов ощутил физическую потребность заняться собой, и он даже застучал зубами от нетерпения, в то же время не зная, как приступить к делу и что, собственно, он должен сделать. Он забывал, что находится в краю, который великий поэт исходил вдоль и поперек, а когда картина этих хождений внезапно всплывала в его представлениях, поднимал к небу указательный палец и вслух торжественно провозглашал: вот! И тогда он уже сознавал себя необыкновенным печальником, страдальцем, каким-то затворником. Ему хотелось обратить свое праведное недовольство миром на самого себя и даже перестать при этом быть справедливым; необходимо наказать себя за то, что в обнимку с глупостью, безнадежно оставаясь ограниченным, недалеким человеком влезал в дурацкие авантюры и, естественно, расплачивался за это обидами, пока не дошло до самого последнего, до самого ужасного унижения. Его пнули коленкой под зад. Да, наказать можно себя только через физическую боль. Разве прочувствуешь силу наказания в нравственном, каком-нибудь там императивном запрете на посещение литературных угодий и партийной ячейки?
