выражая, что она не из тех, кто поощряет шарлатанов.
— Скоро конец света, — обронил старик, возведя очи горе.
Вдова возразила неуверенно:
— Но это уже давно говорят…
— Перебери свидетельства, прикинь, каковы обстоятельства…
Женщина вернулась к столу и низко склонила голову.
— В самом деле… Очень может быть… Если учесть все, что я вам рассказала… да вы, должно быть, и не хуже моего знаете, что творится в городе… в сущности, очень даже может быть. Вы о конце света подумали из-за моей истории? Или это ваше общее умозаключение? То есть, Онисифор Кастрихьевич… я хочу спросить… конец света — что бы это могло значить?.. это для меня конец или вообще?
Старик смотрел на нее как окаменевший и ждал, когда она кончит болтать.
— Все, молчу… — Женщина в умоляющем жесте сложила руки. — Но прошу… Ответьте!
— Всем амба! — провозгласил Онисифор Кастрихьевич.
Вдова оторопела. Губы ее мелко задрожали, побелевшее лицо исказила плаксивая гримаска. Она спросила:
— А что же делать мне?
— Богатство расточи на милостыню, имение раздай, обернись благодетельницей для убогих и обездоленных…
— Но всем конец… вы же сами сказали… зачем кому-то мое имение?
— Стань нищей и войдешь в небесный град, — не слушал ее провидец.
— В какой? — торопливо прошелестела Катюша. — Как он называется?
— Узнаешь, недолго ждать осталось, — отмахнулся старик и отвернулся к окну, спиной к вдове, как бы уже потеряв всякий интерес к ней, не интересуясь больше содержимым ее мошны.
Катюша робко положила на стол внушительную плату за пророческие труды и, пробормотав слова прощания, тихонько выскользнула за дверь. Дорога с горы отыскивалась легко, не в пример восхождению, и женщина катилась вниз словно на невидимых лыжах. Все ее страхи внезапно улетучились, в глубине души еще клубилось маленькое сомненьице, не правду ли сказал Жучков о скором конце света, но и его стирали крылатая легкость движения, простота смотревшего на землю неба. Расточать богатство, раздавать имение — это чересчур для нее величественно, это в конце концов поза, на которую она едва ли когда- нибудь решится. Когда б не приходилось при такой раздаче выглядеть человеком, на котором сосредотачивается внимание мира, было бы все еще и ничего, и слова старца, пожалуй, основательнее прикипели бы к сердцу, и даже в близкий конец света проще было бы поверить. Катюша вовсе не боялась публичности, напротив, по природе своей была человеком, который отнюдь не прочь находиться в центре внимания, отчасти и позировать. Но ведь не такой ценой, не за счет совершения поступков, полностью ей несвойственных. В свете такого решения проблемы, той дилеммы, перед которой ее поставили хорошо оплаченные назидания Онисифора Кастрихьевича, близость вселенского конца выглядела весьма сомнительной. Не раздавать же в самом деле имение! Нет, не раздавать, и прежде всего потому, что это для нее не жест доброй воли, а вымученная, неестественная поза. А раз так, то и конца света ждать не приходится, сколько бы ни имелось указывающих на его вероятие обстоятельств. Женская логика побеждает, осознала Катюша. Эта победа имела смысл и значение для нее одной, но именно этим и была хороша. И слава Богу! Я женщина до мозга костей, решила вдова с торжеством.
19. Сон
Онисифор Кастрихьевич был не совсем, не окончательно тем вздорным человеком, каким его описывал летописец Мартын Иванович или каким он сам довольно игриво явился в разговоре с вдовой Ознобкиной. Над Катюшей, искавшей у него поэтического разрешения своих жалких бабьих страхов, он в сущности только посмеялся, тогда как накануне имел вполне содержательную и чреватую более чем серьезными последствиями беседу с самим градоначальником, впечатления от которой еще довлели над ним. И кое-что из сказанного им Катюше было своеобразными, почти карикатурными отголосками той беседы, например пугающее замечание о близком конце света, а сказать больше и, главное, сказать серьезно, означало бы так или иначе вынести на суд публики, на суд простецов и профанов то сокровенное, о чем они говорили с Волховитовым. А этого Жучков позволить себе не мог, поскольку был человеком тщеславным и неожиданное прикосновение к беловодской власти уже похоронил в своем таинственном молчании как величайшую драгоценность. Все-таки мэр и все-таки сверхъестественный субъект!
Хотя посещение Волховитова и выглядело равносильным грому с ясного неба, назвать его совершенно неожиданным Онисифор Кастрихьевич в глубине души все-таки не мог, ибо давно ждал чего-то подобного. Чутьем, близостью неба и кладбища обостренным до звериного, он улавливал, что мэр не просто знает о факте его существовании, но в каком-то особом роде учитывает этот факт, не шутя интересуется этим самым его существованием на вершине горы и обывательского успеха, следит и выжидает. Страх переполнял сердце Жучкова, и он не смел даже намеком указать, что первым в Беловодске распознал нечеловеческую природу нового правителя; слава первооткрывателя в этом опасном вопросе менее всего прельщала его. Просыпаясь порой по ночам в холодном поту, стряхивая дурные, кошмарные сны, он с ужасом и тоской осознавал свою старость и нелепость и в отчаянии спрашивал себя, не тем ли и вызван тайный интерес мэра к его персоне, что он, Жучков, не что иное как волхв, преображенный и сфальсифицированный временем, комический, пародийный двойник того, к которому Радегаст Славенович несомненно чувствует свою причастность. И если это так, встречи не избежать. Воскресший, восставший из праха непременно пожелает встретиться с глазами с тем, кто только и умеет, что превращать в прах дело всей его сверхчеловеческой жизни.
С другой стороны, Онисифору Кастрихьевичу казалось сомнительным и даже смешным, чтобы тот, великий, почти надмирный, чьей жалкой карикатурой он каким-то образом стал, находил удовольствие в прозаических обязанностях градоначальника и отдавался им, попутно теряя заключенные в его повторном пришествии возможности. Колдуна мучила эта загадка, и он не знал, как ее разгадать. Явиться из немыслимой древности — а что Радегаст Славенович именно это сделал, не вызывало сомнений, — принести на своем загадочном облике черты древлего величия, черты классические и хрестоматийные, не подпорченные даже тогдашним позорным низвержением из капищ в воды близтекущих рек, а еще лучше сказать, прямиком в ад, и вдруг на манер нынешнего записного ловкача от политики выдвинуться в мэры… не есть ли это наихудшая карикатура и последняя из последних пародия? И чем же тогда его, Онисифора Кастрихьевича, деятельность хуже и постыднее?
Хотя и мускул не дрогнул на лице совладавшего с собой старика, первые минуты визита Волховитова были для него ужасными. Он словно узрел перед собой ангела мести. Впоследствии он и сам не мог понять, как, каким чудом вселила в него столько самоуверенности в общем-то простая, дерзкая и глуповатая мысль в ответ на вероятные мэровы обличения его занятий недвусмысленно поставить вопрос о классическом и хрестоматийном престиже Радегаста Славеновича в свете той грабительской по отношению к простому народу политики, которую он проводит. Но мэр пришел вовсе не для того, чтобы обличать и высмеивать кладбищенского пророка.
Его привела надежда развеять одно свое глубокое недоумение, но рассчитывал он не столько на выдающиеся, по слухам, способности провидца, в его глазах, разумеется, весьма смехотворные, сколько на то, что в болтовне Онисифора Кастрихьевича вдруг, глядишь, проклюнется нечто наталкивающее его собственную сообразительность на последующие догадки и выводы. Иными словами, он шел к Жучкову, мысленно держа его за дурачка. Таковым Онисифор Кастрихьевич и сам держал себя перед толпой беловодских простаков, принимавших, впрочем, его стиль за некий особый шаманский шик, а поскольку он уже очень привык к своей роли, то отчасти и сделался тем самым дурачком, которого любил изображать. Кроме того, не заделавшись последним, так сказать горьким пьяницей, Онисифор Кастрихьевич все же пил сверх меры и совершенно трезвым практически не бывал.
Волховитова на гору подняла машина, по той самой петляющей (оставшейся неизвестной Катюше) дороге, по которой взбирались туда в гробах и покойники, те самые, что подхоранивались еще время от
