До комунизма оставалось лет пятнадцать-двадцать

— А бо-о-о-о... — что означало: “А Боже ж ти мій!” — А бо-о-о-о... Ото ти наслухалася розговорів отієї старої суки?! Ото собі отакеє надумала?! Та плюнь ти на неї, вона усю жисть такая дурная! Та якшо вона тобі не дай’бо іще шось скаже, то я возьму дрючка та й приб’ю її на місці, трасці її матері! Та я їй ув пику її паганющу плюну та й глаза їй повикарябую! Та шоб їй повилазило, шоб вона не діждала, курва, якшо із-за неї дитина отако мучається!

— Нет, баба Надя, спасибо вам, но мы наверняка уедем, — тихо, однако решительно сказала Светлана (а слезы лились). — Зачем вам из-за нас неприятности.

Старушка повторила танец на месте, потом напустилась на нее:

— А ти скаженая! Заладила собі: поїдимо, поїдимо... Сиди тут, трасці твоїй матері! Тут плохо, а там іще худше! Чого ты розревілася, дурна? Ты ж дитину тітьками кормиш, хіба хочеш, шоб молоко в тебе ізгоріло?! Сиди, говорю, тут і не рипайсь! Ти Гєнина жінка, Алєчка його дитина, і я вас не одпущу, пока радіація не ущухне!

Настроение от старушкиных внушений не улучшилось, но напряжение исчезло. Светлана вновь почувствовала безмерную усталость. Снова ехать куда-то, хоть бы и домой... Поспать бы! А решиться на переезд никогда не поздно. Только не сейчас. Не сейчас...

— Спасибо вам, баба Надя.

Старуха заморгала, втянула голову в платки, поправила выбившуюся прядку волос, осклабилась, продемонстрировав редкие гнилые зубы.

— Отож бо й ба... Спасібо! І нє думай мені уїхать! Іди собі до дитини. Як хочеш, борща попоїж, мнясо там іще осталося. А я піду ляжу, бо пізно вже. Полуношнічає ця клята Вєра, шоб їй повилазило, шоб вона добра нє бачила усю свою оставшуюся жисть! Спати вже тре.

Спать... Счастливая баба Надя!

Светлана прошла в соседнюю комнату. Аля спала, сладко улыбаясь. Сопеть перестала. Светлана попробовала пеленки: сухо. Села на край кровати, принялась рассматривать милое личико, так похожее на Генкино. Сразу видно: папина доця...

Господи, да за что ж это все?! В конце апреля было так тепло, хорошо. Они гуляли вдвоем по Русановке, Гена гордо катил красную коляску с их Алькой. В субботу собирались рвануть в Гидропарк, ненадолго, конечно, но хотя бы “для обновления сезона”, чтобы пройтись по мостику, где когда-то встречались. С утра пораньше позвонила мама: “Светик, не пейте никто воду из кранов. Говорят, что-то случилось на Припяти. Кажется, в Чернобыле. Теперь вся вода заражена”. Прогулку в Гидропарк отменили. Гена целый день мотался к знакомым на Оболонь и возил бидонами воду: сказали, Оболонь снабжается от артезианских скважин. Вечером они все дружно смеялись. И она, и Генка, и свекровь со свекром, потому что нигде никакого заражения не было. И выливали воду. А назавтра оказалось, что было, что это на атомной станции, но ветер пока дует на Белоруссию, так что в Киеве все хорошо. До поры до времени...

Во вторник Генке прислали повестку из военкомата. Когда-то мама радовалась: замечательно, что зять военный строитель, да еще в запасе. На “гражданке” такой и квартиру отремонтирует, и дачу построит. А если и призовут в армию, хоть воевать не будет. А теперь вдруг это оказалась самая нужная и самая военная профессия наряду с пожарником и вертолетчиком. Света ходила в военкомат, унижалась, плакала, говорила, что у них вот дочка двухмесячная. “У вас один ребенок, а не десять. У вас родители, у него родители. Что вы хотите? Это быстро, через неделю вернется. Освободите кабинет”. А выйдя за дверь услышала, как майор сказал капитану: “Ну вот, еще у одной коровы ё...ря забрали”. Капитан поддакнул: “С жиру бесится”.

На Майские ветер дул уже на Киев. По телевизору показывали демонстрацию, а вечером в программе “Время” — как с вертолетов бросают на взорвавшийся реактор мешки с песком. Чтобы попасть в реактор, надо быть над ним. “Там на вертолетах днища специальные, свинцовые”, — с надеждой сказала свекровь. Свекор выругался и выключил телевизор.

Перед отъездом Генка раскопал в шкафу справочники по физике и химии, нашел главу про изотопы, сказал, что про стронций и цезий лучше не думать. Про йод он подсчитал по периоду полураспада, что если сейчас его количество условно принять за единицу, то ноль и одна десятая от этого количества останется где-то к августу. Сказал также, что все это учат студенты в любом институте по гражданской обороне, что все госруководители тупоголовые и малохольные, если не могут построить на бумажке в клеточку кривую “два в степени минус икс” и что в любом учебнике рекомендуется выйти из зоны ядерного заражения, поэтому Светлане с Алькой стоит убраться из Киева на все лето. Свекровь сказала, что уровень радиации пока низкий, у них на работе меряли самодельным приборчиком и намеряли пять единиц (правда, никто не знает, каких: рентген в секунду или миллирентген в час!). Генка заявил, что у них опасна не проникающая радиация, а радиоактивное заражение, что это совершенно другой фактор, а пять рентген в час — это внешняя граница зоны “А” ядерного взрыва. Сказал — и уехал. Ушел. “Как на фронт”, — плакала свекровь. Свекор обозвал ее и велел не ныть. Но сам скрипел зубами.

Светлана верила Генке.

Все родственники с ее стороны жили слишком близко. Дали телеграмму в Богом забытую деревеньку троюродной бабушке Гены. Согласилась принять. Папа взял на работе отгул и провел целый день в очереди за билетами. Достать удалось только на четырнадцатое мая. От Генки не было ничего, ни звонка, ни строчки.

В Жулянах творилось нечто невообразимое, но говорили, что на вокзале еще хуже: люди сутками стоят плечом к плечу и не могут уехать. Здесь тоже народу была тьма тьмущая, и в основном женщины с детьми. Казалось, аэропорт превратился в колоссальную Комнату матери и ребенка. Видеть это было тем более необычно, что детей на улицу старались не выводить. Обсуждали положение, говорили, что детские сады будут вывозить централизованно, но тут же возражали, что наоборот не будут, что даже издали приказ на этот счет. Говорили, что неделю назад в Борисполе видели, как жены и дети правительственных чиновников садились в специальный самолет, летевший куда-то в Азию и что у каждого на боку был противогаз. Никак не могли разобраться, где будут проходить практику школьники и студенты, будут ли их вывозить. В скоростное тушение пожара и забрасывание реактора мешками, пусть даже со свинцом, никто не верил. Коллективно решили и согласились, что надо бросать все к чертовой матери и драпать, что правильно делают женщины с “Арсенала”, которые пишут заявление на отпуск за свой счет, бросают его на стол начальнику и уходят, не дожидаясь даже визы с разрешением. “Эвакуация, как в войну”, — наперебой твердили мать и свекровь, провожавшие Светлану с Алькой. В самолете вообще был сплошной “цыплятник”, одни “груднички”. Пищат, орут. Рядом со Светланой сидела молодая женщина и мальчик лет четырех. “Жених вашей будет”, — пыталась шутить та. В багажном отделении тоже сидели женщины с детьми, проникшие в самолет без билетов, за взятку. И тоже шутили. За вещи никто не беспокоился.

Киев переживал второй взрыв: взрыв сотворения анекдотов. Шутки были все больше “черные”, юмор то ли отчаявшихся, то ли смертников.

Киевляне бывают веселые и находчивые: находчивые нашли способ уехать (это про нее и Альку), веселые остались и рассказывают анекдоты.

Международный обмен: меняю квартиру в Нью-Йорке на любую квартиру в любом городе. Хиросиму, Нагасаки и Киев не предлагать.

Портрет киевлянина двухтысячного года: лысый импотент с “Киевским” тортом.

Частушки:

“Запорожец” — не машина,

Киевлянин — не мужчина.

Если хочешь быть отцом,

Закрывай яйцо свинцом.

Отойди, противный,

Ты ради'активный.

Господи, это же про них с Алькой!!! Над чем смеемся-то, Господи!..