Питера, который все еще прижимал к себе Архивы и книгу про динозавров, положили на носилки, с носилок — на каталку, а каталку запихнули в карету «скорой помощи».
И «скорая» помчала его в мидфордскую больницу, что в восьми милях, правда, сирену не включили. Мать настояла, что должна поехать с ним.
Она сидела рядом с Питером, плакала и тискала его за руку, отчаянно борясь с желанием погладить его по голове.
— Прости, — повторяла она, — прости. — И так снова, снова, снова, снова и снова.
Мы тем временем сидели у себя в домах, занимаясь своими делами. Но в восемнадцать ноль-ноль, как и было условлено, мы собрались у Базового лагеря № 1. Когда Питер не объявился, мы немного подождали, а затем покатили к его дому.
Пожарная машина все еще стояла перед домом Питера. Соседка заварила для пожарников второй чайник Отец Питера беседовал на улице с самым главным пожарником. После того как все взаимные обвинения были высказаны, они стали друзьями. Нас отец Питера не замечал. Он явно не понимал, насколько важен для нас Питер и насколько мы важны для него.
— Где он? — спросил Эндрю.
Что случилось с Питером, он спрашивать не стал — мы не верили, что с кем-то из нас может произойти нечто роковое или даже просто нечто плохое. Мы были герои. И если нет Войны, нам полагается жить.
— В больнице, — ответил отец Питера. — В Мидфорде. Говорят, с ним будет все в порядке.
— Что с ним? — спросил Мэтью.
— У него сильные ожоги. Но с ним будет все в порядке.
Он снова повернулся к пожарнику, и они возобновили разговор.
Первым делом мы подумали, не рвануть ли в Мидфорд. До него всего-то восемь миль, и те под горку. Плюнуть и растереть.
Но вот дорога назад… И стемнеет к тому времени. И некоторым из нас придется сначала заехать домой, чтобы прикрутить к велосипеду фонарик Мы решили, что лучше отложить визит в больницу до следующего дня.
— А что с Архивами? — тихо спросил Мэтью.
Мы уставились на дом. Комната Питера находилась прямо над кухней. Но, насколько мы видели, верхний этаж не пострадал. Момент был ужасный. Как мы могли узнать о состоянии Архивов, не позволив отцу Питера догадаться, насколько они важны для нас?
— Предоставьте это мне, — сказал Эндрю.
И он как бы невзначай приблизился к отцу Питера. Со страхом мы наблюдали за ним.
С минуту они о чем-то разговаривали.
Когда Эндрю вернулся к нам, на лице его сияла улыбка.
— Питер их спас! Героически. Он забрал их с собой в больницу.
Все вместе мы покатили в сторону Парка. Хотя на велосипедах в Парк не пускали, мы беспечно проскочили в ворота.
Впереди ехал Эндрю. За ним — Мэтью, вцепившись взглядом в зеленый парусиновый багажник на велосипеде Эндрю, затянутый коричневыми кожаными ремнями. Замыкал колонну Пол, резиновая тормозная колодка ритмично шоркала о переднее колесо. От этого велосипед немного тормозил. Надо будет исправить.
Эндрю направлялся на вершину Оборонного холма, откуда мы могли видеть весь Северный Мидфордшир до самого Мидфорда, где лежал наш раненый друг.
В точности в этот самый момент, в восьми милях, в детском отделении Мидфордской больницы на хрустких белых простынях лежал Питер. Вся макушка, левый глаз и левое ухо были забинтованы. Обычно Питер спал на левом боку, свернувшись калачиком и подложив руку под щеку, но сейчас ему пришлось лечь на правый. Если бы медсестра не дала ему успокаивающего, он бы ни за что не уснул.
Мать Питера, от тревоги не находившая себе места, пробыла в больнице часов до семи вечера, и лишь потом ее убедили, что в ее бдениях нет никакой необходимости. (Хотя необходимости в ее бдениях, разумеется, не было с самого начала, что казалось очевидным всем, кроме нее.) Ей сказали, что Питера сейчас тревожить нельзя, иначе можно навредить ему. (Хотя мать успела навредить Питеру по максимуму.)
Поцелуи, снова поцелуи и еще поцелуи, и наконец она вышла на улицу, сжимая в руке измятый пакет из оберточной бумаги, в котором лежали три лимона. В эти тяжкие минуты лимоны были ее главной опорой. Когда нет возможности опереться на сына или на мужа, на помощь всегда придет пакет из оберточной бумаги. Верхняя часть пакета уже приняла форму ее правой руки, плавно повторяя все изгибы ладони, точно рукоять пистолета.
Выйдя из приемного покоя, мать Питера отшвырнула пакет с лимонами в сторону. Как ей хотелось обвинить в случившемся лимоны. В это мгновение она выглядела настоящей уродиной, слезы размыли косметику, а волосы стояли торчком — слишком ожесточенно она дергала и крутила пряди. Мать Питера с трудом нашла таксиста, согласившегося отвезти ее домой.
Врачи и сестры были рады, что она наконец уехала. Но их радость не могла сравниться с радостью Питера, который возненавидел мать за то, что она позволила поместить его в детской палате. Эти аляповатые цвета и общая атмосфера детскости были для Питера настоящим унижением. Повсюду на стенах висели рисунки: зверушки, которые гораздо больше напоминали других зверушек, чем тех, что имел в виду художник Собаки, похожие на коров, и коровы, похожие на крыс. Но хуже всех был пятнистый бронтозавр, висевший прямо напротив Питера. А еще мать обращалась с ним, как с младенцем. Она даже называла его «мой маленький». Будущее пугало Питера. Он опасался, что родители больше никогда не оставят его в покое. Он воображал, как они встречаются с родителями Пола, объединяются, заключают пакт и бросают все силы на разрушение Команды.
Особой тишины в палате не наблюдалось. В крике то и дело заходился кто-нибудь из настоящих младенцев.
За стеклом, в ярко освещенном коридоре, сидела угольно-черная сестра, изредка поглядывая через окошко в палату.
Питер спал. Рядом с ним в запертой тумбочке лежали Архивы, спасенные для потомков.
Когда мы взобрались на гребень Оборонного холма, солнце почти касалось горизонта. Трава в его лучах отсвечивала болезненной желтизной. На окрестных полях дневная золотистая бледность кукурузной спелости уступила место угрюмо-синим росчеркам теней от кустов и красноватым ожогам закатного солнца. Полукруг неба справа налево, с востока на запад, переливался от темно-синего к фиолетовому, к аквамарину, к цвету пороха. Картина, дополненная малиново-пунцовыми отблесками корнуоллского заката и обрамленная облаками, зависшими над морем, являла самую драматичную палитру, на какую только способен расщедриться английский климат. Высоко-высоко, в стратосфере, белели стрелы реактивных самолетов. В самом центре картины темнели силуэты сорока двух труб кирпичного завода. Чем ниже опускалось солнце, тем сильнее дымили трубы. Над Мидфордским шоссе медленно клубился белый дым, двигаясь в сторону Нижнего Хилтона, разбросанной вдоль дороги деревни. Когда дул южный ветер, мы чувствовали в воздухе, в еде — во всем — привкус кирпичной пыли, он пропитывал всю нашу жизнь. Далеко на западе виднелась полоска железной дороги Мидфорд-Лондон. На севере, у самого края горизонта, на фоне медленно темнеющего неба постепенно проступало желтоватое облако мидфордских огней.
Мы стояли на холме, спустив ноги с педалей, мимо шли припозднившиеся пешеходы. Вряд ли они могли догадаться, о чем думал каждый из нас, равно как и о чем думали мы все вместе. Каждый из нас страстно желал, чтобы это он, а не Питер, не глупый Питер раненым героем лежал сейчас на хрустких больничных простынях. И каждый был рад, что это Питер раненым героем лежит на хрустких больничных простынях, а не кто-то посторонний. Заходящее солнце славило нашего друга, на время покинувшего наше общее поле зрения.
Вечер покоил все вокруг, неся с собой звуки потише и движения побыстрее.
