И тот же человек с острым взглядом глядел на меня в просвет между стойками.
Это не было простое совпадение.
Наши глаза встретились, и я ощутил, как по спине у меня пробежал холодок. Человек отвернулся и быстро пошел по проходу к выходу из магазина. Я за ним, но пока я добрался до выхода, он уже растворился в толпе, в потоке покупателей, дефилирующих с покупками мимо лавок.
Я хотел его остановить, но что я мог сделать? Побежать за ним? Позвать?
Минуту я стоял неподвижно, глядя, как он отчаянно от меня убегает, и вспоминая, как мне стало страшно от взгляда в его жесткие, холодные глаза.
Но с чего бы мне его бояться, когда он явно сам боится меня?
Но если он так меня боится, зачем он за мной крался?
Почему я выбрал именно это слово?
Я пошел дальше. Что-то в этом человеке казалось мне подсознательно знакомым. Что-то почтя, но не совсем узнаваемое было в чертах его лица, чего я не заметил, пока не увидел его вблизи, и это меня беспокоило и тревожило весь путь до машины на стоянке и всю дорогу домой.
Глава 16
Я ожидал, что меня спросят, где я был, и я приготовил историю для оправдания своего отсутствия. Но она не понадобилась. Никто не спросил меня насчет внезапного выходного. Даже когда я сказал Дэвиду, что сегодня мне намного лучше, он посмотрел на меня удивленно:
– А ты что, болел?
– Меня же вчера не было.
– Надо же. А я и не заметил.
Стюарт, может, и не заметил, что меня вчера не было, но он заметил, что я не выдержал указанный им срок, и вызвал меня к себе на ковер вскоре после ленча.
– Джонс? – начал он, глядя на меня из-за своего стола. – Вы не выполнили очень важную работу, которую вам поручили, имея более чем достаточный срок.
Достаточный срок? Я посмотрел на него в упор. Мы оба знали, что он врет.
– Это будет отмечено в вашей аттестации по итогам первого полугодия вашей работы.
Я собрался с духом:
– Зачем вы это делаете?
Он посмотрел на меня невинным взглядом:
– Что делаю? Настаиваю на соблюдении правил отдела.
– Вы знаете, что я имею в виду.
– В самом деле?
Я поймал его взгляд.
– Вы против меня что-то имеете?
Он улыбнулся этой наглой улыбкой спортсмена-отличника.
– Да, – признал он. – Имею.
– Что?
– Вы мне не нравитесь, Джонс. С самого начала. Вы – воплощение всего, что я презираю.
– Но почему?
– А это важно?
– Для меня – важно.
– Значит, неважно. Займитесь делом, Джонс. Я очень недоволен вашей работой. И мистер Бэнкс – тоже. Недовольны все.
«Ну и хрен тебе на рыло», – хотел я сказать. Но лишь выразил это глазами, повернулся и ушел.
Я Незаметный, потому что средний. Это казалось самым логичным, самым разумным допущением. Созревший в конце двадцатого века, я был продуктом массмедийного культурного стандарта, мои мысли, вкусы и чувства сформировались и определились теми же влияниями, которым подвергались все люди моего поколения.
Но я в это не верил.
Во-первых, я не был полностью средним. Будь оно так, будь все так последовательно, мое существование было бы понятным и предсказуемым. А в этой теории были зияющие несовпадения. Пусть мои телевизионные вкусы точно соответствовали рейтингу по Нильсену, и в газете передачи шли в том же порядке, что я предпочитал, но зато мой выбор книг был куда как далек от общепринятого.
Но тут опять: хоть мои литературные вкусы отличаются от вкусов публики вообще, они, быть может, в точности средние по группе белых мужчин моего социоэкономического и образовательного уровня.
Насколько же специфична эта штука?
У статистика бы годы ушли на то, чтобы рассортировать эту информацию и найти закономерность.
Я доводил себя до психоза этими бесконечными рассуждениями, пытаясь выяснить, кто я и что я.
Я оглядел свою квартиру и причудливую обстановку, которую мое влияние смогло как-то сделать обыденной. У меня возникла идея, и я пошел в кухню и в ящике со старым хламом раскопал автомобильную карту Лос-Анджелеса. Развернув ее, я нашел Музей искусств графства Лос-Анджелес.
На улице перед моим домом стоял припаркованный автомобиль – «додж-дарт». Я было не обратил на него внимания, но когда он поехал за мной к улице... потом по Колледж-авеню, по хайвею Империал и на фривей, я стал слегка нервничать. Хотя понимал, что это скорее всего ничего не значит. Просто я фильмов насмотрелся. Или от одинокой жизни могла развиться мания преследования. Но я все равно видел, что эта машина от меня не отстает: меняет ряд, когда я меняю ряд, прибавляет скорость, когда я прибавляю, тормозит, когда я торможу. Ни у кого не было никаких причин за мной следить – это вообще смехотворная идея, – но все равно мне было не по себе и чуть страшновато.
В зеркале заднего вида я увидел, как черный четырехдверный пикап втиснулся между мной и «дартом», и я воспользовался этим, чтобы удрать, вдавив педаль газа в пол и резко свернув на ближайший выезд. Под развязкой я подождал, не дергаясь даже тогда, когда загорелся зеленый, но «дарт» больше не появлялся. Я его стряхнул.
Тогда я выехал обратно на фривей в сторону Лос-Анджелеса.
В музее было полно народу, и трудно было найти место, куда поставить машину. Пришлось мне выложить пять баксов на платной стоянке на боковой улочке. Я прошел через парк, уставленный раскрашенными скульптурами вымерших млекопитающих, и вошел в музей, где с меня сняли еще пять баксов за вход.
Внутри было прохладно, темно и тихо. Там были люди, но здание было такое огромное, что их казалось мало и рассыпаны они были широко; и даже самые развязные вели себя тихо в этой подавляющей атмосфере.
Я шел из зала в зал, от крыла к крылу, с этажа на этаж, мимо английской мебели и французского столового серебра, мимо индейских статуй, скользил взглядом по картинам на стенах, выискивая имена больших художников, знаменитостей. Наконец нашел. Ренуара. На картине были люди, обедающие в уличном кафе.
В этой галерее, может быть, и во всем крыле, не было других посетителей, только одинокий охранник в форме стоял у входа. Я отступил в центр зала. Это, я знал, класс. Это культура. Это Искусство с большой буквы.
И, глядя на картину, я постепенно холодел. Я хотел ощутить ее магию, ощутить благоговение и изумление, ощутить то трансцендентное, которое должно ощущаться при соприкосновении с шедеврами искусства, но ощущал лишь легкую приятность.
Я стал смотреть другие картины экспозиции. Передо мной были мировые сокровища, самые утонченные предметы, которые создал человек за всю историю планеты, и все, что я мог в себе вызвать, – наполовину искренний интерес. Мои чувства были заглушены, притуплены самой природой моего существа, тем фактом, что я был полностью и окончательно ординарен.
И экстраординарное не имело надо мной власти.
Это было то, что я предполагал, чего боялся, и пусть это лишь подтвердило мои ожидания, само подтверждение стукнуло, как объявление смертного приговора.
