письмо. Отец потянулся за ножом для разрезания бумаги. Никто не двигался, пока он вскрывал конверт, разворачивал письмо, пробегал глазами первую страницу. Но только папа заговорил, как они уже знали — у тети Тани все совсем плохо.
— Пойдемте сядем в гостиной, — предложил Эрнст Зольтен, — и прочтем письмо вместе. Я скажу сразу, письмо написано в августе, и Таня все еще в Германии.
Даже мама не промолвила ни слова. Все гуськом двинулись в гостиную. Анна села на маленькую скамеечку рядом с папиным креслом. Ему всегда нравилось, когда младшая дочь сидела так, совсем близко. Если он уставал или был расстроен, если она чувствовала себя одинокой или обижалась, обоим становилось легче, когда они оказывались рядом. Похоже, как раз сейчас это необходимо.
Она поняла, что права, когда папа развернул письмо правой рукой, а левую положил дочке на плечо и стал читать:
3
Дорогой Эрни,
Я уверена, это письмо не пропадет, доберется до вас, уверена, как ни в чем другом, только не знаю, каким образом и когда. Пишу вам часто, но от вас за полгода получила только два письма. Наверно, письма просто не доходят.
Пишу по-английски, ведь теперь это ваш язык. Я работаю переводчицей, к счастью, я хорошо знаю английский, иначе трудно было бы найти работу. Папе и в страшном сне бы не привиделось — я сама зарабатываю на хлеб, а чему меня учили — играть на рояле, петь арии, вышивать, да готовить изысканные блюда!
— Она всегда прекрасно вела дом, — прервала чтение мама и сама себя одернула, ожидая, пока папа снова начнет читать. 'Интересно, заметил Руди эти слова о важности иностранных языков?' — подумала Анна. Непонятно, лицо у брата совершенно непроницаемое.
Человеку, у которого я работаю, новый режим по душе. Но мы не разговариваем ни о чем, кроме работы. Лучше всего просто не знать, кто что думает, и поменьше откровенничать.
— У тети Тани столько друзей, и она так любит поболтать, — как бы самой себе сказала Гретхен. — Должно быть, ей очень тяжело.
— Наверно, живи она по-прежнему в старом доме во Франкфурте, ей было бы нелегко, — согласился папа. — Но Таня переехала.
После смерти Тобиаса я сняла комнату неподалеку от твоей старой школы. Но послезавтра переезжаю к отцу Тобиаса. Его экономка (она прожила с ними без малого полвека) в прошлом месяце предупредила — ей запретили у него работать. Что до нее, то она бы не подчинилась, но неделю назад сын приехал и забрал ее. Мистер Ризман на самом деле вздохнул с облегчением — ему не хотелось, чтобы у нее были из-за него неприятности. Она не еврейка, хотя говорит: 'Я почти стала еврейкой, столько времени прожила в этой семье'. Но отцу все равно нужна помощь. У него недавно случился удар, и он ходит с палочкой. И к тому же все время что-нибудь забывает.
Анна взглянула на мать и удивилась, заметив сжатые губы и сердитый взгляд.
— А где же Эстер? — выпалила вдруг Клара Зольтен. — Уж, наверно, родная дочь может поухаживать за стариком-отцом?
— Эстер и Давид уехали с детьми в Англию, пока у них еще оставалась возможность выбраться, — в голосе отца слышался гнев, не меньший, а то и больший, чем в голосе матери. — Они в безопасности, как ты, и я, и наши дети. Что прикажешь ей делать? Возвращаться обратно?
— Я не подумала и погорячилась, — пробормотала мама, теребя вылезшую из рукава ниточку. — Прости меня, Эрнст.
— Всё от твоей любви к Тане, — ласково сказал папа и снова принялся читать:
Эрнст, пойми, пожалуйста, я не только из-за него переезжаю. Мне самой нужно о ком-то заботиться. Я так устала быть одна. Мы вполне подходим друг другу.
Письмо мое, похоже, звучит очень грустно. Но в каждодневной жизни не только несчастья. Дети играют. Ландыши цветут. День, когда я получила твое письмо с фотографиями детей, был наполнен радостью. Они все ужасно выросли. Скажи им, я их не забыла.
Гретхен всхлипнула. Папа продолжал читать ровным голосом:
Ты помнишь, мистер Ризман многие годы оставался редактором либеральной газеты. Всегда такой непримиримый, он ничуть не переменился и говорит везде и всюду, что считает нужным. Пока, похоже, гестапо о нем не думает, свекор был знаменитым человеком когда-то давно, а теперь он совсем старый и немощный. Понятно, от него государству никакой угрозы нет. Буду жить с ним и постараюсь удерживать его от излишней откровенности, тогда, надеюсь, они вовсе о нем забудут. Но сказать это легче, чем сделать. Он такой же упрямый, как Тобиас. Ему не хочется, чтобы я к нему переселялась. Он за себя не опасается, только боится за меня. Говорит: 'Ты мне не нужна', но мы оба знаем, это неправда. Вместе мы будем вспоминать Тобиаса и прежние счастливые дни, и нам обоим будет не так одиноко.
Мне столько всего хочется рассказать тебе, но не могу. Если что-нибудь случится, Эрнст, помни, я знаю, что делаю, и поступаю так по доброй воле.
Передай мою горячую любовь Кларе и всем детям — Руди, Гретхен, Фрицу, Фриде и Анне. Даже просто произносить их имена и то приятно. Вы в безопасности — это большое утешение. Молюсь за вас каждый день и прошу для вас Божьего благословения.
Какие бы новости до тебя ни дошли, не пытайся ничего делать. Вы мне дороже всего на свете, и мысль о том, что вы могли бы оказаться здесь, просто невыносима.
Auf Wiederschen,
Любящая вас Таня.
Папа, ни на кого не глядя, согнул вдвое тонкие листки бумаги, вложил их обратно в конверт, а конверт засунул в нагрудный карман пиджака.
Первым заговорил Руди, глубоким и низким голосом, словно он в одночасье повзрослел.
— Папа, Таня говорит в конце письма — 'какие бы новости до тебя ни дошли'? Это про войну, да? Она что, наверняка знает — беда придет обязательно? Как можно узнать заранее?
Папа заговорил, медленно, будто слова давались ему с трудом:
— Она не знает. Не наверняка. Ее свекор может привлечь к себе внимание. Скорее всего, этого не произойдет. Не думаю. Он храбрый человек, всегда открыто выражал свои мысли и, похоже, слишком стар, чтобы меняться. Когда мы уезжали из Германии, уже было опасно говорить то, что думаешь, особенно если ты еврей. Удивительно — его пока не тронули.
— Может, он не разговаривает с кем не надо? — с надеждой в голосе спросила Гретхен. — Может, о нем совсем забудут?
— Если о нем забыли, зачем тогда отняли экономку? — спросила Фрида.
— Таня надеется, что мы не станем задаваться такими вопросами, — вздохнул отец и снова взглянул на старшего сына. — Помнишь, сын, я сказал, нам надо смеяться? После такого письма смеяться гораздо труднее. Просто невозможно. Таня прощается с нами. Все, что нам остается, — молиться за нее. А она молится за нас. И радоваться: мы все вместе и 'в безопасности', как она написала.
— Но ты же не радуешься, папа, — ласково произнес Руди, словно он был взрослым, а отец — ребенком.
— Нет, не радуюсь, сынок.
'Не будь нас, он бы поехал туда и попытался ее найти', — пришло в голову Анне. — Даже если бы это
