Утром она пошла в храм, не сомневаясь в том, кому обязана спасением. И там, в храме, она все про себя поняла. И про свою глупость, и про неблагодарность. И про путь женский… Если изгнала из дома доброго мужа, то дорога твоя – по грязи. И к грязи. Так она про себя понимала.
Того ночного страдания, той мольбы забыть она не смогла бы никогда. И знала – это-то и хорошо. И постановила для себя: грязи хватит. Одна – значит одна.
Да и разве одна, если Бог рядом? Если Он – слышит. Услышал же. Спас. И возможно ли под Его оком продолжать попытки найти «настоящую любовь», падая и падая в черную жижу?
Вот она и сказала себе: «Все». Есть в жизни много счастья. Есть любимая работа. Родители. Сестра и ее семья. Другие страны. Риточка».
Вот всем этим и полагалось наслаждаться новой Елене.
Риточка выросла. Стала невероятной красавицей. На нее заглядывались на улицах, оборачивались. И на это даже обижаться было нельзя. Хороша – нечего сказать. Кстати, другие дети Славика красотой не блистали. Именно их союз дал такой потрясающий результат.
Но, похоже, красота только награждала страданиями. Красоту окружающие не прощали, стремясь всячески унизить, уколоть, чтоб не зазнавалась. Такой дар, как красота, недолговечен и унизителен для других, обычных, непримечательных. Вот они и стараются, кто как может.
Рите почему-то горько не везло в любви. Была она человеком мягким, семейным, ответственным, а попадались ей одни разгильдяи. И почему-то в глубине души Елена Михайловна винила в этом себя. Вот, казалось ей, перетерпи она тогда, останься с мужем, прими его, какой есть, и было бы дочке счастье. А сейчас – словно наказание свыше.
В двадцать семь Риточка оставалась одинокой. Работала, была востребованной, но – без своей семьи. Наказание. Детям приходится груз наказания тащить за материнские грехи.
Елена Михайловна ни во что не вмешивалась. Жила в дальней комнате, не мешала Риточке в ее личной жизни, старалась не попадаться на глаза. Не видеть и не слышать.
Но однажды услышала. И сердце ее зашлось болью. Вернулась с работы чуть раньше обычного, дверь в доченькину комнату оказалась чуть приоткрытой, слышался ее напряженный голос. Не удержалась тогда Лена, села тихонько в коридоре на стульчик и…
4. Пожалуйста, женись на мне!
– Пожалуйста, женись на мне!
Ведь ты любишь меня, да? Точно? Любишь-любишь? Честно?
Я не могу больше одна, не могу.
Почему мы не можем всегда быть вместе? Я понимаю, понимаю. «Всегда» – слишком емкое слово. Никогда не говори «никогда». Никогда не говори «всегда». Это не человеческие категории. Это абсолют. Ты прав. Прав. Да.
И вот именно поэтому – женись на мне. Мы же не вечны. Сколько можно ждать? Год, два, три, четыре…
И чего ждать?
Ты надеешься встретить другую? Красивее, добрее, удачливее меня? Может быть, богаче, успешнее? Только знай: никто-никто не будет любить тебя так, как я! Никогда! Потому что мне нужен ты. Только ты. Твое существо. Твое тепло. Твое дыхание.
Не твои деньги. Не твоя карьера, как этим сучкам вокруг.
Ты же это понимаешь, чувствуешь, интуичишь, правда?
И помнишь, помнишь… еще год назад, в том апреле, ты сказал, что хорошо бы уж нам зажить общим домом. Я же тебя за язык не тянула тогда, ты сам сказал.
Я после этого не стала настаивать, давить на тебя, напоминать. Я не хотела, чтоб ты думал, что я только и ждала, чтоб поймать тебя на слове.
И вот уже опять весна. И все по-прежнему. Я одна. Я жду твоих звонков. Потом жду встреч. Потом опять звонков. Так же не может вечно продолжаться. Надо же что-то решить.
Или – или.
Мои годы уходят. Тут нечего смеяться. Это ты зря. Это не кокетство. Они уходят. Это неважно, что я прекрасно выгляжу, что моложе кажусь. Они уходят. Задержать их, остановить никто не может.
В конце концов само время отвернется от меня. Оно не простит. Я ребенка хочу! Знаю, знаю, ты против. «Мир слишком жесток». А когда он был не жесток? В прошлом веке? В тридцатые? В сороковые? В пятидесятые? Или когда ты родился? Твои-то родители рискнули. И ты же рад, что живешь на белом свете! Ты любишь жизнь. Почему бы и нам не рискнуть? Неужели мы самые слабые в этом мире и не сможем собственного ребенка защитить, если что?
И про конец света не надо думать.
В средние века тоже был конец света.
Сто лет назад тоже был конец света.
Разве нет?
И ничего. Все рождались и умирали, как положено. И страданий каждому выпадало, сколько на роду написано, а не сколько любящие родители ожидали для своего ребенка. Кому-то больше, кому-то меньше. Разве можно целую жизнь прожить без мук, без страданий? И все равно – лучше ее прожить, чем не появиться на свет. И в чем тогда смысл нашей жизни, твоей отдельно взятой жизни, если ты без следа исчезнешь, ничего после себя не оставишь, никому свою любовь не отдашь без остатка?
Пойми, я именно от тебя хочу ребенка. Маленького тебя. Чтобы он во всем был ты. Так же глаза щурил на солнце, так же в воду нырял с разбега, так же ногти смешно стриг коротко-прекоротко, так же волосы со лба откидывал. Ты бы его всему научил, что сам умеешь. Он был бы твой самый верный друг…
И вот я не понимаю, чего ты боишься? Жизни? Самой жизни?
Ты приходишь ко мне, ты хочешь нашей близости, ты любишь, как я готовлю, тебе со мной не скучно, тебе нравится, как я выгляжу, как одеваюсь.
Тогда почему же? Почему мы не можем?
Если ты не хочешь навсегда со мной, значит, просто осознанно меня используешь. Как машину напрокат берут. На время. Для собственного удобства на данном отрезке времени и пути. Но ведь машину в случае чего просто так не бросишь, когда надоест и новую заимеешь: найдут брошенную, накажут, оштрафуют.
А со мной выходит – можно… У меня чувство, что ты в любой момент, в любой удобный для тебя момент можешь просто слинять. И все эти мои годы с тобой канут в пропасть.
И что мне тогда будет вспоминаться?
Мои мольбы о ребенке, как о пощаде приговоренного молят? Мое сидение у телефона в ожидании звонка? Ощущение пустоты? Или, как в Питере, ты к друзьям укатил, хотя мы собирались вместе время проводить, и меня одну на целую неделю оставил? Одну в чужом городе, о котором я год мечтала. Чтобы с тобой туда вместе поехать. А осталась почему-то одна, как никогда, как нигде. Мы только в поезде на обратном пути и встретились, и ты даже не извинился.
«Ведь мы с тобой два холостяка, да? Можем уйти в загул?»
Все правильно. Все удобно. Ты – холостяк. Сейчас. Подожди. Погуляй-погуляй. Через десять лет пооблезешь, пылью покроешься. И станешь уже не холостяк – бобыль. И нужен будешь какой-нибудь молоденькой курочке не ради своих вставных перламутровых зубов, если осилишь когда-нибудь себе такие соорудить, не ради красивых прыжков в воду, а из-за мифического ореола собственной ценности, который ты так здорово, талантливо, незаметненько умеешь вокруг себя создать.
Только и у тебя времени-то особо нет.
И через десяток годков никто долго обманываться твоими прелестями не станет. И тогда начнешь ты – ты! – просить:
