была никогда старухой, ушла в сорок пять, и причина — порок сердца, которым она маялась всю жизнь, с самого детства. Сперва простыла, долго болела, потом привязался этот порок, ей даже Павлика рожать врачи не советовали, но она не послушалась.
Мама вообще жила наперекор. Наперекор своей болезни, наперекор советам врачей и настояниям бабушки, своей мамы.
Бабушка любила Павлика самозабвенно, это чувство было выразительнее и ярче, чем мамино, и, только став взрослым, Павел понял причину этой горячности: бабушка тоже была против его рождения, она хотела счастья своей дочери, но та оказалась настойчивой, твердой, Павлик появился и, видно, одним своим рождением переменил убеждение бабушки, которая полюбила его тотчас и без всяких былых оговорок и всю свою оставшуюся жизнь раскаивалась в том, что была против решения дочери.
Причиной всех этик предварительных страстей было отсутствие отца.
То есть отец у Павла, ясное дело, где-то был, мама дала сыну вполне реальное отчество — Ильич, но он отсутствовал в жизни Павлика, фамилию мальчишка носил материнскую, и никогда никаких разговоров об отце в семье не вели.
Подрастая, Павел несколько раз спрашивал о нем у бабушки, но та, похоже, толком ничего не знала, говорила лишь, что он инженер, они с мамой познакомились в Сибири, куда маму направили после института, похоже, это было бурное, но очень короткое чувство, что-то там у них не заладилось, и мама вернулась домой, а потом родился Павлик.
Перед уходом в армию Павел заговорил об отце с мамой, та сразу заплакала, расстроилась, пришлось капать в рюмку снадобье Вотчела, а она сквозь слезы сказала Павлу:
— Ты только мой сын, понимаешь? Только мой! И я мать-одиночка! Никакого отца не было!
Павел стоял возле нее, не решаясь прервать, гладил по голове. Наконец мама успокоилась, подняла к нему заплаканное лицо:
— Пощади, сынок! Я не хочу, понимаешь? Не надо никаких выяснений!
Конечно, все это было чисто женское и даже не выглядело вполне честно по отношению к Павлу, но давно известно, что именно женщины достигают вершин упорства, если до конца уверены в своей правоте, к тому же Павел вырос в женской семье, жалел мать, и он отступился.
Мама только на год пережила бабушку, и вот теперь он один, совершенно один, и это одиночество испепеляло, сокрушало его; вернувшись после госпиталя, он маялся, не знал, как жит дальше, и лишь его старый школьный друг принял верное решение — втолкнул в этот лагерь, в этот стремительно, без часу остановок летящий вагон, на работу, где нет времени на долгие раздумья, а только действия, действия, действия, почти как на войне, только ведь даже с фронта усталые части отводят в тыл для отдыха и пополнения, а тут два года никакого тебе роздыха — иди, пой, командуй, учи, тревожься, прыгай, беги, тащи за собой ребятню.
Время и правда лечит. Приятель был прав. Единственное чего бессмысленно ждать от времени, так это приготовленных решений. По времени можно плыть, как по реке, но чтобы что-то произошло, надо рвануть вверх или хотя бы поперек течения.
Вот так-то!
Полулежа в мягком кресле, Павел поймал себя на мысли, что устал, что не хочет никакой борьбы даже с самим собой, никакого плавания против течения и что единственное, на что способен, так узнать про свой новый отряд, про непонятный этот народец и вовсе даже не для дела, не для работы узнать, для самого себя, попробовать хотя бы понять, что у этих ребят похожее есть на него.
Да, на него! Или, скорей, наоборот, чем он похож на них. Хоть вот он и взрослый человек, самостоятельная личность, и смерть видел, и кровь, вроде как закаленный, а больше все щемит, саднит чувство одиночества.
Как жить? Ведь кончится когда-то этот лагерь, кончится стремительная гонка, он сойдет на каком-то незнакомом ему разъезде, и уже не лететь ему дальше, а идти — одному идти и одному принимать решения.
Он встряхнулся, снял телефонную трубку, набрал номер справочной междугородных переговоров, спросил, когда дадут ему хотя бы один заказ из семи. Задержку объяснили загруженностью важными разговорами.
— У меня тоже важные разговоры! — возмутился Павел. — Это лагерь! Мне надо поговорить о детях!
Телефонистка рассмеялась.
— Ой, что вы, — сказала она, — тут знаете о чем говорят. О планах, чего-то там горит! О скоте, какой-то тут мор! Из порта звонят насчет грузов! А вы — дети! Детям-то куда торопиться, еще успеют, вырастут.
— Нет, вы серьезно? — улыбнулся, не удержавшись, Павел.
— Конечно! Если у вас что-нибудь случилось, так вы скажите, мигом сделаем. Случилось?
— Нет, — ответил Павел. — Пока не случилось.
— Ладно, — сказала дежурная, — постараемся.
И выключилась. Но все-таки ненадолго.
Сперва дали то, что подальше, северный город, откуда приехал Степа Ломоносов. У телефона была директриса, обрадовалась звонку, принялась расспрашивать про погоду, охать и акать, удивляясь, какой бывает на свете рай, потом запоздало испугалась:
— Случилось что?
— Да нет, — успокоил ее Павел. — Я вожатый отряда, где Степа, хочу узнать о нем поподробнее, бумаги, знаете, дело официальное, сухое, а тут ребята такие, вся смена.
— А он не должен баловать-то! — принялась защищать Степу директриса. — Парень тихий, нашенский, северный.
— Я не о том! Вы мне про него расскажите.
— Не о том? Так о чем? — Она явно не понимала, зачем звонит вожатый из такого райского местечка. — Парень тихий, хороший, лучший, можно сказать, у нас.
— А какая у него… ну, биография, что ли? — прямо спросил Павел.
— Да из дошкольного детдома к нам поступил, туда из дома ребенка, а до этого архангельский роддом, мать от него еще там отказалась, у нас, знаете, это нередко. Наверное, моряцкий сын.
— А отец? — не понял Павел.
— Я и говорю — моряцкий сын. Фамилию, имя и отчество придумали в роддоме.
— Понятно, — севшим голосом сказал Павел.
— Нет, вы скрываете! — заголосила тетка на том конце провода. — Что с ним случилось?
— Не волнуйтесь, — сказал Павел. — Я его понять хочу. Он тут говорит, что родом из Холмогор, а родители рыбаки, утонули во время шторма.
— Правильно! — сразу успокоилась директриса.
— Что правильно? — подскочил Павел.
— Они все врут!
— Все? — механически переспросил он.
— А потом, как подрастут, будут еще и скрывать, что из детского дома.
— Чего ж тут скрывать?
— Э-э! Легко спросить, трудно ответить.
— Может, у вас им плохо? — спросил Павел.
— Чего ж хорошего? — вопросом ответила женщина.
— У вас плохой детдом? — шутливо спросил Павел.
— Приезжайте, посмотрите, — ответила женщина, совершенно не смутившись. — Можем и на работу взять, раз вы такой сердобольный. К тому же — мужчина.
— Вы не обижайтесь! — улыбнулся трубке Павел.
— А я не обижаюсь, я вам вполне серьезно говорю. Он попрощался, опустил трубку. Да, тут было о чем подумать. Но подумать ему не дали. Телефонная станция будто устыдилась и теперь спешила помочь Павлу.
К телефону подошла воспитательница группы, где жил Джагир. Говорила она с восточным акцентом,
