ее выдумке, пусть даже такой страшной, и пожалел, а он не понял этого, испугался.
Зинка, Зинка, странное, исстрадавшееся существо, как еще можно помочь тебе?
Снова шли они, Павел и Аня, вечером, после отбоя, слушали, как стонут цикады, смотрели в сторону моря, которое шевелилось теперь совсем по-другому: днем дул сильный ветер, он расшатал зыбкую массу, и вода накатывалась на берег тугими волнами, гребни которых тяжело сверкали, освещенные оловянным лунным светом, пока не взлетали, на песок и не распадались в брызги и пену. А луна — она величественно внимала бушующему морю, тайная виновница отливов и приливов, и молчаливостью своего ровного света как бы отгораживалась от происходящего — мол, одно дело приподнять или опустить морское пространство и совсем иное — буря, шторм, к которому она не имеет ровно никакого отношения, тут надо винить ветер, который исчез, утих, и нет ему никакого дела, что вода все бьется, все перемалывает песок и гальку, бьет наотмашь прибрежные скалы.
«Силой и страстью своей, — подумал Павел, — волны, пожалуй, напоминают ребячью откровенность сегодня — ни то, ни другое невозможно остановить, надо просто ждать, набраться терпения и ждать, и ничего тут уже не поделаешь».
Он видел, как сидела Аня, слушая ребячьи откровения: ей было плохо, она закрыла глаза — содрогалась? судила себя? стыдилась?
Целые сутки между ними была какая-то вата, не то чтобы неприязнь разделила их, но взаимная настороженность, что ли. Пожалуй, так бывает всегда, когда один человек поведает что-то другому, пусть даже самому близкому, а тот не поймет сразу или задумается, поняв, но не сразу разделит чужую заботу, хотя тот, кто исповедовался, в душе рассчитывал на непременное и немедленное участие. Словом, взрослые люди, поделившись своей тайной, чаще всего испытывают не облегчение, а, напротив, ощущение стыда или сожаления о содеянном; бывает, начинают даже ненавидеть своего исповедника, и только за то, что теперь и он знает тайное: крут посвященных раздвинулся.
И потом эта утренняя сплетня, разговор с Павлом начальника лагеря, а он еще не знает, что говорила Ане его коротышка-заместительница. В общем, вбиты все клинья, какие только есть. При этом надо жить дальше. Делать вид, что между ними ничего не произошло. Два вожатых, два дружных товарища по работе, ка-ха!
— Дождусь конца этой смены, потом уеду, — неожиданно сказала Аня.
Он помолчал, потом сказал первое, что пришло в голову:
— Думаешь, так будет лучше?
Аня прошла несколько шагов, прежде чем ответила:
— После всего, что услышала сегодня, мне надо заняться другими делами.
Какими — он не стал уточнять, разве не ясно?
— Но ты не подумай, будто меня ребята проняли. Я и раньше…
Она сделала еще три шага:
— Только я матери боюсь…
— Не бойся. — ответил он. — Если знаешь, что надо делать, дальше уже не страшно.
«Страшно — не страшно, — укорил себя Павел, — ты-то что в этом смыслишь? Ведь как ни хорохорься, какие советы ни подавай, а ты мужик и никогда не поймешь до конца, что чувствует женщина к своему ребенку. Особенно, если бросает его, если принимает такое решение. Все твои соображения неполноценные, да, да, рассуждения о совести, об обязанностях, дитя, мол, есть дитя и все прочие печали ничтожны, никуда не годятся в сравнении с таким отречением. А ведь ребенок — плод греха двоих. Или любви, как уж хотите. И где же тот, второй, кто не должен дозволить женщине отречься от ребенка, напротив, силой своей, уверенностью, одним только присутствием обязанный вдохновить ее на материнство и материнство это охранить? Ведь женщина, девчонка вроде этой Ани; отказываясь от ребенка, еще и обманом обман отвергает. Жестоко, что говорить, — а так! Но все же, так ли? Поймет ли мужик бабу до полной ясности?»
— Завидую я тебе, Павлик! — сказала Аня. — Всё-то тебе очевидно. А?
— Неужели я и впрямь — пим? — усмехнулся он.
— Ты всегда невозмутим, даже сегодня.
— Тебе кажется. На самом деле — полный туман. Она повернула к нему голову:
— С этими ребятами?
— Вообще. В жизни.
— Это верно, я почти ничего не знаю про тебя.
— И предлагаешь выйти за себя замуж? А вдруг я подлец? Негодяй, который тут притаился? Может, я бандит, который под пионерским галстуком скрывается от правосудия?
Аня слабо рассмеялась:
— Надо же, ничего не знаю, кроме того, что тебя ранили, а вот уверена, что врать, например, ты не можешь.
— Ну хватит обо мне, — попросил Павел. — Скажи лучше, кто тебе из твоих девчонок кажется самой… ну, непонятной?
— Зина! — отряхнулась Аня. — Наташа Ростова, помнишь?
— Зину я прекрасно знаю. Что-то у них там с Женей Егоренковым.
— Самый непонятный из мальчишек? — спросила Аня.
— Угадала! Смотри-ка, мы с тобой кое в чем сходимся. — Наконец-то они прошибли вату, которая лежала между ними. — Тогда расскажи, что за человек этот мой Женя. Как цыганка, разложи его карты: что, есть, что будет, чем сердце успокоится.
— А ты Зину? — улыбнулась Аня.
— Начинай! — велел Павел.
— Характер у него скрытный, не болтун, а это значит, человек он волевой, решительный. Судьба, наверное, какая-то совсем особенная. Не зря, пожалуй, интернате о нем говорить не стал. Очень тяжелая судьба. Знаешь? — остановилась Аня. — Может, у него родители действительно какими-то крупными тузами были? Врали ему без конца. Хотели быть хорошими перед собственным сыном. И вдруг в один прекрасный день выяснилось, что занимались они мутными делами. Их наказали. И так получилось — обоих сразу. Мальчик верил в своих родителей, они казались ему иконами. А потом эти божества рухнули! Ребенок, не знавший ничего, кроме неги и достатка, оказался в интернате. От прошлого у него остались только плавки «Адидас», ты обратил на них внимание?
— В других сменах бывают, но в этой у него одного.
— Вот видишь. Одним словом, очень страдающий мальчик. И очень сильный духом. Но все это испытание отплатится ему добром. Он вырастет неподкупно честным человеком. Став мужчиной, внешне будет угрюмым, малоразговорчивым, а в душе — бесконечно добрым. Когда женится, жене его будет с ним непросто. В обычной жизни он аскет, внешне — даже ограниченный человек. Но это только кажется! Потому что огромная душевная работа идет у него как бы в подземелье. Но идет! У него твердые взгляды, не меняющиеся каждые пять минут. Мнение свое, выношенное, а потому — твердое. Он будет неудобен начальству, если требуются покладистые подчиненные, поэтому лучше, чтобы он сам стал начальником.
— Интересно! — улыбнулся Павел. Спросил Аню: — Правда ведь интересно? Вроде как решаем мы с тобой задачку. И какую! Вот бы лет через двадцать сверить ответ. Что получится? В чем мы окажемся правы? А в чем — нет?
— Подожди! — попросила Аня. — Я ещё не все сказала!
— Нравится, значит?
— А с Зиной у них любовь, понимаешь! У нас криво относятся даже к самой этой мысли. Какие там чувства в таком возрасте! Еще вырастут! Еще успеют! А я вот, Павлик, думаю, любовь — это как… Как яблоня, например. Сначала из семечка проклюнулась — вылезла на свет Божий. Это совсем детская любовь, наши ребята сейчас ее уже забыли, вспомнят, когда взрослыми станут, поседеют. Она лет в восемь, в девять, а у кого и раньше, это зависит от устройства души. Вдруг ни с того ни с сего мальчик тебе начинает нравиться из соседнего класса, из другой школы или двора. Сначала ты из оравы мальчишек его выделять начинаешь. Чем-то он тебе интересен — как бегает, как смеется, говорит, к другим относится.
