Сотня баксов – это целое состояние, а этот щенок только и сделал, что небесплатно привез харчи – всего-то навсего. За что такая щедрость?
Но он одернул себя: какое ему дело? Брат одарил и его своей щедрой рукой. Да и как!
Валентин наконец выпроводил хлыща в малиновом фраке, закрыл дверь на ключ, повесил золотистую цепочку. Хохотнул, потер руки, подошел к столу, крикнул Кольче:
– Ваш-сиятельство! Ужин подан-с!
Да уж! Кто от такого откажется? Сияющие фужеры, бокалы, рюмки. Сверкающие инструменты для удобного поедания. Бутыли с непонятными наклейками. Закуски, рыба, мясо, икра!
Опять эта злополучная икра. Но сейчас и здесь Кольча рассматривал ее как-то по иному, она не казалась ему противной, даже черная, осетровая, не представлялась больше дерьмом. Удивляясь сам себе, он намазал кусок похрустывающей булки маслом, нанес на нее толстый слой черной икры и откусил. Долго прожевывал, прислушиваясь к вкусу и к самому себе. Черт, это не было больше отвратно. Это было вкусно, надо же! Это было настоящее объедение.
Он как будто был в забытьи, и вдруг очнулся – от тихого звона горлышка бутыли о хрустальную рюмку. Осторожно, будто боясь спугнуть, Валентин налил ему коньяк, потом наполнил свою рюмку. При этом не отрывал от Кольчи глаз. Все так же, внимательно вглядываясь, поднял рюмку, стукнул ею о край Кольчиного сосуда, выпил, вновь не отрывая глаз, а когда выпил и Кольча и опять закусил булкой с икрой, сказал негромко:
– То-то же!
8
Они ели молча. Валентин был в какой-го глубокой задумчивости, казалось, он что-то вычисляет. Топорик, вспоминая приключение с Зинаидой, рюмки опустошал только наполовину и хотя помаленьку пьянел, происходило это постепенно, не враз: приятное тепло вливалось в голову, растекалось по рукам и ногам. Он больше не стеснялся, накладывал себе вкуснятину с блюд и тарелочек, наслаждался тишиной, стенами, сияющими люстрами, ковровым пушистым полом.
Нет, не может быть, что есть люди, которые так живут все время. Пусть не каждый день, но часто. Живут неделями в таких номерах. Конечно, он видел похожее в кино, но на экране можно всякое показать, это специально снимают. Жизнь устроена по-другому. Вот они сейчас с Валентином просто на ночь в кино окунулись за семьсот долларов. Завтра этого не будет, завтра они покатят, пусть и в «мерсе», домой, и он опять окажется в комнате с подушечками, а может, и в общаге – вот и все. Просто хозяин устроил аттракцион. Сам, похоже, офонарел от него.
Валентин оторвался от еды, прошелся по гостиной, помотал головой, будто отряхивался, потом попросил:
– Помоги!
Он взял из прихожей свою куртку, пиджак, прошел в спальню. Стал вытряхивать из сумки баксы. Они летели на голубое шелковое покрывало, плюхались в кучу, образовалась вполне внушительная гора.
– Устраивайся, – указал хозяин на кровать. – Складывай тысячами. Потом одна на другую, чтоб не сбиться, крестом.
Считать до десяти – невелика арифметика, хозяин замурлыкал песню без слов, Кольча, ходячий песенник, подхватил:
Валентин ожил, слова он, ясное дело, знал, а то, что Кольча подтянул, его непонятно обрадовало. Он улыбался счастливо, и Топорик вдруг увидел его совсем непохожим – не грозным, не таинственным, а простым, даже наивным. Громко и слаженно пропели они знаменитый куплет:
Когда петь закончили, Валентин спросил:
– Кольча, чо мы делаем-то, а? Считаем доллары, а поем про что?
– Про нас! – не смутясь, ответил Кольча. И усмехнулся: – А чо?
– Про нас? – удивился хозяин. Помолчав, проговорил: – Черт его знает!
Тысяч они насчитали почти пятьдесят. Кольча знал, что второй чемодан еще не тронут и завтра им предстоит немало повозиться. Наверное, придется переночевать тут еще раз.
Валентин подошел к окну, раздвинул небрежно тонкие, дорогие занавеси, позвал Топорика:
– Иди-ка. Гляди!
Внизу, перед гостиницей, Кольча ничего особенного не увидел: только маленькие группки женщин – у самого подъезда – и дальше, вдоль улицы, вверх, вдоль пологого, ярко освещенного подъема.
Он не понял, пожал плечами.
– Гляди, друг, это все продается – бери не хочу.
– Чего продается?
– Да вот все эти бабы. Проститутки. Большой выбор.
Топорик вгляделся в женские фигурки, отсюда, сверху, лица разглядеть было невозможно, зато открывалась хорошая панорама: вверх по улице, через каждые десять – двадцать метров стояли по двое, по четверо. На другой стороне широкого асфальтового полотна тоже жались женщины. К некоторым причаливали автомобили, и кто-то садился в них, но большинство машин летело мимо, а если притормаживало, то тут же трогалось дальше.
– Хочешь? – вдруг спросил Валентин, и Кольча вспыхнул, поняв, что он намекает на свой подарок, отшатнулся от окна, а хозяин хлопнул его по плечу: – Да не тушуйся ты, парень! Ведь уже взрослый! Первый класс окончил. Пора во второй. И ничего в этом худого нет. Только не здесь, ты прав.
Они вернулись к кровати, Валентайн подхватил пиджак, велел:
– Никому не открывай, накинь цепочку. Когда вернусь, стукну три раза.
– Надолго? – спросил, напугавшись, Кольча.
– Да нет. Вниз и сразу назад.
Топорик закрыл дверь, погулял по номеру. Зашел в спальню, где на покрывале лежала пухлая пачка долларов. Сорок девять тысяч триста. Ни фига себе! Он такого никогда не видал. Полез в свой карман, пересчитал пять сотен, подаренных Валентайном. Что-то в этом было и впрямь. Какая-то маленькая уверенность. А если иметь в виду всю эту кучу? Да нетронутый, необмененный чемодан? Целое богатство, может, целая жизнь. Он ухмыльнулся: разве одна? Весь их интернат, наверное, можно переобуть и переодеть! Все скрипучие кровати переменить в спальном корпусе. Да еще устроить пир горой! Какой пир! Целый год кормить двести пятьдесят ртов. И дать каждому после окончания сотен по пять, как ему.
Топорик принялся думать, куда и как истратит интернатский народ по пятьсот долларов, и грустно ухмыльнулся: ничего хорошего, по его расчету, не получалось. Истратят на какую-нибудь ерунду в один день. Никто из них не обучен экономить, в лучшем случае купят модную шмотку, и все. Ну а что можно-то? Крышу над головой – не получится, пятьсот – это ничто, совсем крохи, так что пойдет все в распыл. Опять хмыкнул: кто даст-то? Он, что ли? Кольча?
Представил, что все это его, опять хмыкнул: ну уж! Подумал всерьез и сказал сам себе: избави Бог! Это же такая тяжесть – у кого-то отнятые деньги. Пусть даже справедливо отнятые.
Он стоял над кучей долларовых бумажек, уже пересчитанных, глядел на них отстраненно, размышлял печально, потом спросил: а смог бы вот он сейчас взять и спрятать бумажки две или три в добавление к тому, что дал Валентин? Мысль эта ударила чем-то скользким, и он вжал голову в плечи.
