— Никак не отпускают, — ответил я.
— Отпустят! — вздохнул Васька. — Скоро всех солдат отпустят! — И усмехнулся: — Наших вон всех отпустили.
— Как? — удивился я. — Уже всех?
Но как-то странно сказал это Васька.
— А у нас и возвращаться-то всего шестерым пришлось, — ответил Васька. — Двое сразу в эмтээс подались. Один без ноги, милиционером работает. Дядю Терентия председателем выбрали. Да двое еще бригадирят.
— И все? — спросил я, не подумав.
— И все, — ответил Васька спокойно, но я уже вспомнил, как говорил вчера председатель про счет фашистам.
Я остановился.
— Шестеро? — спросил я испуганно. — А сколько же на войну уходило?
— Мужиков шестьдесят, — ответил Васька. — Это сразу, как войну объявили. Да потом еще парней забирали, кто подрастал. Душ семьдесят.
Мы остановились на вершине холма и в последний раз обернулись на двух теток и коня.
— Кабы хоть половина, — сказал задумчиво Васька.
Он вздохнул и резко отвернулся. Мы пошли торопливо, чуть не бегом.
— А вот ежели, — спросил, не глядя на меня, Васька, — отец бы твой не вернулся? Ну, погиб. А мать бы твоя нового отца привела?
— Как это — нового? — пожал я плечами. — Отец один, другого не бывает…
— Ну ладно, — перебил меня Васька, — снова бы замуж вышла! Не понимаешь, что ли? Чо бы ты делать стал?
Он говорил зло, раздраженно, и я удивился: что это с ним?
— Что делать, что делать? Не остался бы дома! Сбежал!
— Куда? — недоверчиво засмеялся Васька, будто это его касалось.
— В ремеслуху, например, — ответил я, — или в детдом. Соврал бы, что у меня никого нет.
— В детдом! — зло воскликнул Васька.
— Да ты чо ерунду-то мелешь? — удивился я. — Ежели да кабы, то во рту росли грибы!
— Это я так, — оказал он, криво усмехаясь, — вообще…
Чтоб сократить путь, Васька свернул с дороги, и мы пошли тропой через густо заросшее поле. Васька наклонился на ходу, сорвал что-то, остановился. В руках у него был стручок. Он размял его и высыпал на ладонь желтые горошины.
— Переспел уже, — сказал Васька, — а убирать некому, — и отправил горошины в рот, аппетитно зачавкав.
— Горох, что ли? — спросил я и, обрадовавшись, начал рвать стручки.
— Ты это чо, ты чо? — воскликнул Васька.
— Горох рву, — ответил я удивленно. — Не видишь?
— Нельзя же, дурень, — сказал он. — Горох колхозный, увидят, еще засудить могут.
— Засудить! — усмехнулся я. — Как это — засудить?
— А так, — ответил Васька нерешительно, — за хищение колхозного имущества. Ну да ладно, — сказал он, вздыхая, — только по одному карману наломаем, понял? По карману, не больше.
То ли давно мы не ели, то ли просто горох оказался вкусный, но за ушами у нас аж пищало.
— Ты это, — сказал мне смущенно Васька, — стручки-то пустые подальше в сторону кидай, а то увидят.
— Ну, и увидят? — засмеялся я.
— Увидят — другие нарвут, — сказал Васька. — А если каждый по карману наломает, какой убыток, как думаешь?
Я пожал плечами, но пустые стручки стал бросать подальше от тропки.
— Меня до войны, — улыбаясь, сказал Васька, — знаешь как отец ремнем выдрал! Вот так же надергал я полную пазуху гороху, прибег домой, на стол вывалил, улыбаюсь, — мол, глядите, добытчик, в дом гороху принес. А отец снял ремень с гвоздя и так меня отходил! Пискун, говорит, ты голобрюхий, и откуда, говорит, в тебе кулак взялся! Я тогда-то не понял, что за кулак, уж потом, в школе, объяснили. Но как отец порол, помню. И как кулаком обозвал — тоже…
Васька улыбался, словно отцовская порка ему теперь в удовольствие казалась. Потом сразу нахмурился. Мы стояли перед конторой.
— Айда! — позвал меня Васька к себе на работу. — Посидишь, поглядишь.
Мы вошли в избу.
— Тебя за смертью посылать! — прогнусавил из-за своей конторки Макарыч. — Сводку обсчитать надо, в район передать, а тебя носит, лешак подери!
Васька промолчал, выразительно посмотрев на меня: мол, видишь.
— На столе бумаги, давай считай скорее, — велел Макарыч, — потом поговорим, при Терентии.
Васька тоскливо зашелестел бумагами, подвинул к себе счеты, начал громыхать костяшками, Макарыч скрипел ржавым, что ли, пером. Я оглядывал контору — ряд старых стульев, портрет и забавный телефон на стене, похожий на скворечник, только с ручкой.
Васька дал длинную очередь на счетах, потом задумался, поглядел на меня, перевел взгляд за окошко и машинально вытащил из кармана несколько стручков. 'Шляпа! — подумал я. — Сам наказывал пустые стручки подальше кидать, чтоб никто не заметил, а тут вдруг вытаскивает'. Едва я подумал это, как Макарыч спросил Ваську безразличным голосом:
— От Белой-то Гривы пешком шли?
— Аха! — безмятежно ответил Васька.
— Через поле? — лениво говорил главбух.
— Аха, — отвечал Васька.
— А горох оттуда? Колхозный?
Васька побледнел, прикрыл было ладонью несколько стручков, лежавших на столе, и резко повернулся к своему начальнику.
Глаза у Васьки сузились в щелки, а Макарыч шел к нему, медленно, не спеша шагал через комнату, сдвинув очечки на кончик носа.
— Ну-кась, — сказал он неторопливо, — выворачивай.
Васька послушно вывернул пустой карман. Видно, эти стручки были последними.
— Колхозный горох-от? — наступал Макарыч. — Аль со своего огороду? Васька заливался краской. — Да нет, со своего не могет быть, домой не заходили — вон и корзинку с клевером занесть не успели. — Васька краснел, но молчал. Тогда Макарыч указал на меня пальцем: — И гостя свово воровать учишь? — Ваську уже всего трясло. — Ну-ка, милочек, — направился ко мне главбух, — выверни карманы.
У Васьки оставалось три стручка, а у меня карман был почти полный: я просто не поспевал за Васькой, он как-то быстро доставал горошины из сухих оболочек. Но вывернуть карман — значило доказать этому курносому бухгалтеру, что все, что он говорит, правда и мы с Васькой украли горох.
С меня спрос невелик, я как приехал, так и уеду, а что про Ваську говорить станут? Я вспомнил, как он отговаривал меня рвать этот горох, как рассказывал про отца.
Нет! Вывернуть карман — значило предать Ваську. Никакой Васька не вор. Я шагнул навстречу главбуху. Сейчас я ему скажу, что Васька не виноват, что это я. Только спокойно. Спокойно! Неожиданная мысль кольнула меня. Но ведь ясно же, что мы были вдвоем. Скажут: 'Васька, а ты куда смотрел?!' Скажут: 'Раз ты там был, значит, тоже виноват, значит, вы вместе!'
Я уже открыл рот, чтобы взять всю вину на себя, и в последнюю секунду — буквально в последнюю — сказал другое:
— А вы, товарищ главный бухгалтер, зря горячитесь. Да, у меня полкармана гороху. Но мы этот горох взяли из дому еще с утра.
Макарыч отступил и поддернул очки к глазам. Никак он не ждал такого. Да и я-то, честно сказать, не ждал.
