Никакой интернат, даже если там на трех учеников будет приходиться учитель, не заменит человечеству мать и отца, бабушку и дедушку, братьев и сестер. Нравственность передается не средствами науки, а средствами сердца, а его, единственное, родное, родительское сердце не в силах заменить ни эксперимент, ни справедливое ребячье товарищество, ни все иное — пусть гуманное, доброе, человечное, а все же не родное.
Роднёй крепок человек. Близкими. Матерью своей. С близкими все одолеть можно, если, конечно, существует стремление и действенное воспитание.
Школы будущего нам помогут, спору нет. А школа материнской любви помогает уже теперь, как помогала многие века назад. Как помогла она, скажем, лично Вам и лично мне.
Последнее, что я должен сделать, Нина Степановна, — утешить, успокоить Вас.
Ваша дочь и Вы вознесли себя очень высоко своим поступком. Вы живете выше нормы, потому что одарили любовью и заботой брошенного человека. Не надо тешиться без конца этой мыслью, но отбрасывать ее в сторону тоже негоже. Возвращаясь к ней, Вы можете укрепляться в своих силах и в том, что как бы плохо ни было, дело сделано и польза есть.
А плохое пройдет. Отболеет плохим, как корью, Ваш Андрей. Станет взрослым, благодарным Вам естественно за Вашу естественную любовь.
Да, наследственность существует, но пока в Андрее нет никаких примет злонамеренных ее проявлений. Пока обычный, возбудимый ребенок, неуравновешенный, плохо управляемый — но ведь не конченый! Конченых детей не бывает. Есть конченые, нетерпеливые взрослые.
Терпение. Вот то слово, ключ к истине.
Да здравствует терпение — родительское и учительское! Да будет терпелив взрослый, ударяясь о нетерпение ребенка. Пусть благодаря терпению он будет хотя бы чуточку выше своего воспитанника, потому что только с высоты можно разглядеть его близкое и дальнее, ошибки, и радости, муки и преодоления.
Да, надо быть чуточку выше и чуточку мудрее, ведь мы — взрослые, оказавшись одного роста с ребенком и снизив себя до одного уровня с ним, воспитание превращаем в борьбу, только не равных, все равно же взрослый — это взрослый. Такая борьба не ведет к победе. К подавлению, к ответной ненависти, к страху, что снова станут песочить, жучить, воспитывать, но кг к радости освобождения, самостоятельности, постижения и движения вперед.
Чуточку выше означает не что иное, как чуточку дальше. Дальше видно. Дальше слышно. Больше понятно.
Вот и все, Нина Степановна.
Генетическую предопределенность, даже если она и есть, может одолеть только терпение, продиктованное любовью.
Желаю Вам сил, терпения и настоящей любви к Андрею. Верю, что доброе дело, на которое решилась Ваша дочь и Вы тоже, возблагодарится достойно.
Д Е Т И Б Е З Р О Д И Т Е Л Е Й
Сочувствие. Соучастие. Сопереживание. Сострадание.
Знаю, что многим не нравятся эти понятия: попугивают принадлежностью к ветхозаветным далям, к библейским истинам. Что касается слов, согласен: тут можно спорить. Но вот со смыслом — не поспешаем ли, отрицая суть этих слов? Ведь за ними — изначальные нравственные устои, нормы поведения, обязательные для каждого — независимо от образования, образа жизни, воспитания.
И должны же быть — должны! — в фундаменте, в основании каждого из нас естественные и незыблемые истины, выпадение которых — или хотя бы лишь одной — все равно как отсутствие целого звена в позвоночнике, в становом хребте человеческой души.
Однако же вот какая странность давно уже замечена мною — да разве одним мною? Чем благополучнее жизнь человека, семьи или некоего сообщества — группы семей, а там, глядишь, какой- нибудь лаборатории, института, целого селения, — где окромя крепких зарплат еще приличествующие премии или помимо мощного, высокоурожайного огорода, взвивающего под облака возможности потребительских амбиций, еще присутствует законная материальная обеспеченность, — словом, чем сытнее, чем слаще жизнь, тем неохотнее желают люди знать о бедах, существующих неподалеку, тем неохотнее открывают они глаза при виде их, тем радостнее затыкают уши, слыша предложение — соучаствовать.
Сытость склонна к душевной близорукости и нравственной глухоте; она сама выбирает эти изъяны, словно зонтом прикрывается ими от напастей, свято веруя, что этаким манером спасется сама: какое дело ей до других, скорей бы самой достичь желанного идеала.
Но каков идеал сытости? Сзерхсытость? Обжорство? Десять пар импортных сапог? Пять дубленок? Три дачи?
В том-то и дело, что даже по природе своей сытость конечна и у нее есть предел: достиг человек всех вещных благ — а что дальше? — и вот он озирается окрест: богатый, но недовольный, потому что пустой. И потому что забыл однажды простую, отвергнутую когда-то истину, показавшуюся ветхозаветной в час самоублажения. А истина эта такая: лишь отдавая, становишься богаче. И вовсе не об имуществе здесь речь. Нет, не об идеале скромной бедности говорю я.
А только о том, что уродлива душа, выбившая позвонки в своем становом хребте.
Душа эта — ниже ростом.
Уточню, чтоб быть правильно понятым: я не против сытости, особливо в нашем исстрадавшемся на войнах народе. Я против людской слепоты и глухоты, которую, увы, рождает сытость. Я за высокое незабывание беды, которая живет неподалеку.
За сочувствие и сострадание, особенно ежели речь — о малых сих.
Но к чему эта преамбула?
А к тому, что принято постановление Центрального Комитета КПСС и Совета Министров страны, посвященное детям-сиротам и детям, «оставшимся без попечения родителей».
Документ этот рождает в душе моей ликование — своими, скажу так, человечными достоинствами — добросердечием, родительской внимательностью к мельчайшим подробностям воспитания и быта в Доме ребенка, в детском доме, в интернате для сирот и детей «оставшихся», заботливостью о судьбе каждого, кто там растет, и о том, как именно растет, педагогической озабоченностью тем, как сложится взрослая судьба человека, в детстве, увы, обделенного отцовской и материнской лаской, такой озабоченностью, чтобы «оставшийся» — не остался…
Да простится мне это нестрогое сравнение, но никак не выходит из головы мысль о том, что ребятишки эти — а их не одна сотня тысяч! — в тяжкие их дни обрели свое место под крылом могучей и доброй птицы, под крылом Отечества нашего и его негромкоголосой доброты.
Да и то! Ведь по жизни мы знаем: чем глубже чувствует человек, тем реже клянется он в любви и верности, однако же истинно подлинным чувством осветляет жизнь тех, кого любит, кому служит, кого лелеет. Нет, не остается голодным, сирым, никому не нужным у нас ребенок, опаленный бедой, есть ему куда отступить, коли невмоготу, — под теплую сень государственной длани.
Выспренне звучит? Ничуть!
Государство — это мы. Не всуе и мудро сказанная однажды истина эта особенно ясна, будучи приложена к бытовым постепенностям детских судеб; ведь на пороге Дома ребенка, детского дома их встретят живые ладони живой и конкретной тети Паши или тети Глаши, которая и приголубит, и всплакнет, и вынет из глубины сердца своего ласковые, давно не слышанные, материнские слова, и умоет, и переоденет, и накормит с ложечки, если мал и немощен, а ведь если вдуматься-то, руки ее — это и есть руки Отечества, руки государства.
Именем страны уполномоченные добрые тетеньки разных имен и отчеств в разнообразных весях и городах обихаживают тех, кому нужней всего не новая одежда — хотя и она ох как нужна! — не кусок булки, но тепло ее ладони — всего-то! — тепло сердца.
