И вот мы едем в мамином «газике».
Мама газует лихо, перед ухабами не тормозит, нас подбрасывает к самому потолку, дедушка громко крякает, я ему подражаю. Папа не отстает.
— Что это вы, как утки? — спрашивает мама. — Раскрякались?
— Жаль, милиции в тайге нет, — ворчит дедушка.
— Лихачка несчастная! — ругается папа.
— Потолок же прошибем! — кричу я.
Мама смеется.
— Миленькие! — веселится. — Забыли, где находитесь? Это же Сибирь! И дороги у нас тоже сибирские!
«Газик» ревет, ползет в гору, мчится вниз, разбрызгивая воду, форсирует ручьи.
Мы едем по морскому дну, но ничего на море тут не похоже. На дно — тем более.
Дорога, телеграфные столбы вдоль дороги. Тайга. Птицы поют. Разве вообразишь, что тут скоро вместо птиц рыбы появятся? Будут плавать над бывшей тайгой. Удивляться: неужели, мол, здесь птицы летали?
И знаете, как-то мне странно стало. Не по себе. Настроение испортилось. Трудно подумать — лес живой, бабочки, трава, цветы, и ничего этого не станет.
Мне кажется, не один я так подумал…
Дедушка замолчал, отец притих, мама шутить перестала.
Мы остановились передохнуть и сразу услышали лесное веселье. Сороки стрекочут, всякую живность предупреждают, что люди приехали. Птички чирикают. Шмели мимо проносятся, словно пули: вж-ж-ж! Живут вот, хлопочут, а не знают, что им скоро переезжать надо.
Ну ладно, шмели улетят, птицы тоже, а как ежи, например? Успеют? Или, допустим, муравьи?
Я читал, как муравьи лес очищают, как мертвеет без них тайга. Но они же крошки такие, от воды не успеют уйти! Погибнут…
Настроение у меня совсем портится. На привале я говорю отцу про муравьев.
— Сравни! — отвечает он мне. — Муравьишки и электричество! Один муравьишка только соломинку поднять может, а наша ГЭС! Какая у нее силища!
Я слушаю отца, и мне все грустнее становится. Конечно! Разве может муравьишка с электростанцией соревноваться?
— Ты не думай, — говорит отец, — что мне муравьишек не жалко. Но что делать? Приходится идти на жертвы.
— А ты не иди! — раздается голос дедушки.
Я оборачиваюсь. Он стоит за моей спиной и сердито смотрит на отца.
— Вообще это не первый разговор у нас, — говорит он папе. — Мелочь — гвозди, доски, цемент. Мелочь — муравьи. Размашисто очень мыслишь, товарищ технократ.
Папа даже побледнел. Технократ — это же бюрократ. Только технический. Технический бюрократ — это такой, который, кроме техники, ничего не видит. Мне не нравится, что дедушка с папой опять ссорятся. Какой папа технократ? У него просто работа такая, он занятой человек. Ему действительно про бетон-то думать некогда, не то что про муравьев.
— Дедушка, — говорю я, защищая папу, — ты все-таки не кипятись!
— «Не кипятись»! — возмущается дед. — Нет, вы на него поглядите! Только что муравьев жалел и вдруг — пожалуйста! Так ты как думаешь все-таки? Что важнее? ГЭС или муравьи?
— Разве можно сравнивать, — говорю я, вздохнув.
— Вот! Вот! Вот! — кричит дедушка. — Правильно сказал. Разве можно сравнивать? Какого-то несчастного муравьишку и электростанцию! Нельзя их сравнивать, понимаешь! Никак нельзя! Муравьи — это муравьи. А ГЭС — это ГЭС!
Дедушка неожиданно умолкает. Я вижу — ему плохо. У него всегда такой цвет лица, когда болит сердце. Я вскакиваю, бегу к рюкзаку, достаю склянку с лекарством, капаю в кружку, добавляю воды. Приношу деду, говорю:
— Ты, кажется, просил пить…
— Да, да, — кивает он мне, — спасибо.
Мы переглядываемся понимающе.
— В общем, Антон, — говорит дедушка, — твой папа не прав, хотя он и взрослый.
Папа краснеет. Но дедушка не замечает этого.
— Муравьев надо спасать, — продолжает он. — Взрослым дядям не до этого. Предложи отряду, — смотрит на меня, — составить карту муравейников в затопляемой зоне. А потом перенести их на новые места.
— Донкихотство это, — ворчит отец.
Мы едем дальше.
Тайга расступается неожиданно, и странное поле открывается перед нами. Будто грибы какие-то — пеньки, пеньки, пеньки. Направо — голая земля, налево, впереди, позади… Пни белеют свежими срезами, и если смотреть не пристально — кажется, кто-то расставил по полю множество тарелок.
— Вот готовое дно, — говорит мама.
— Бывает дно песчаное, бывает илистое, — говорит дедушка, — это будет пнистое.
Впереди из-за горизонта поднимается дым. Потом видно пламя. Мне кажется, это пожар. Я нетерпеливо ерзаю на сиденье, и мама прибавляет газу.
Но это не пожар. Костры. Много-много костров. В кострах жгут ветки, а за дымной стеной — рокот тракторов, гул бензиновых пил, оживление, шум.
За дымной стеной — настоящая битва. Люди в касках передвигаются от дерева к дереву. Визжит пила, и дерево падает. Кусты вырубают топорами.
У больших деревьев обрубают ветки. Стволы цепляют специальные трактора. Отвозят к дороге. Складывают в штабеля. Грузят в машины. И на глазах стена деревьев отступает, оставляя свежие пеньки.
Мы выходим из «газика». Смотрим, как сражаются люди с тайгой, как побеждают ее — уверенно и ловко.
К нам подходит мужчина в каске.
— Не из райкома? — спрашивает нас. — А то ждем не дождемся. Людей не хватает.
Человек поглядывает на меня и говорит:
— Нам бы и огольцы пригодились! Человек сто. Можно и двести. Ветки таскать. Костры палить! Веселая работа!
Дедушка стоит, опустив голову. Перед ним раздавленный муравейник. Виден гусеничный след. Наверное, трактор проехал. Муравьишки хлопочут, суетятся, таскают бревнышки-хвоинки, пытаются отремонтировать свой дом.
Дед поднимает голову, спрашивает человека в каске:
— Муравейников много?
— Полно! — отвечает он весело. — Все же тайга!
— Ну и как с ними?
— С кем? — не понимает мужчина. — С помощниками? Да не хватает!
— Нет, — говорит дедушка, — с муравейниками?
— Как? — удивляется человек. — А никак! Нам про них думать некогда. Нам лес вырубить надо.
Он уходит. Деревья падают одно за другим. Урчат трактора. Дымят костры.
МОРЕ И МАМА
Мы едем дальше.
Дедушка хмуро смотрит по сторонам. Папа поглядывает на него боязливо. Боится заговорить. Я тоже