человек может резко измениться, даже внешне, в течение всего нескольких дней. Меня пришла проведать Ирэн. Попросил у неё зеркало. На меня смотрел чужой человек: на исхудавшем лице одни глаза и огромная чёрная борода, особо чудно смотревшаяся на фоне светлых волос. Оказалось, что во время операции, которая продолжалась пять часов, в меня влили огромное количество донорской крови. Сильный наркоз дал скорый рост бороды, а чужая кровь — её цвет. Но тогда я не мог с юмором отнестись к этой ситуации. Больше того, буквально с каждым часом я ощущал, как меня оставляет желание жить. Если бы меня, как положено, на третий день после операции перевели в обычную палату, где рядом находились бы люди, куда пускали родных — может быть, я легче переносил бы все эти муки. А здесь… Боль и яркий свет, жажда и непрекращающийся гул машины… На двадцать пятый день моего пребывания в клинике я окончательно решил: лучший для меня выход — уйти из жизни.
Когда решение пришло, стало даже как-то легче. Мозг работал лихорадочно. На окнах решётки, видимо, не я один иду по этому пути. Выпить горсть таблеток разом? Здесь люди опытные и быстро работают, вмиг откачают. Да к тому же медсестру не хочется подводить. Отчаянье душило меня. Каждый новый приступ кашля только усиливал становившееся непреодолимым желание умереть.
Но Господь сжалился надо мной. Хотя в тот момент о Боге я вообще не думал. Мой ангел-хранитель явился в виде медсестры Тани. В тот день она дежурила на другом посту. На моё счастье, проходя по коридору, она заглянула в реанимационный блок, где я лежал. Девушка увидела мои глаза, и, наверное, всё поняла.
Я знал, что медсестру зовут Таня. Красивой и даже симпатичной назвать её было трудно, а в то время я выделял девушек только по этому признаку. А потому Таня меня не интересовала. Когда она присела на краешек кровати, я вдруг впервые увидел её глаза. Большие, тёплые, в них застыло то ли удивление, то ли радостный восторг: люди, как прекрасен мир, как прекрасны вы сами, неужели этого никто не замечает? Таня, неожиданно для меня, положила свою руку на мою и стала говорить, говорить. О том, что учится на вечернем отделении мединститута, что любит свою работу, и какие здесь девчонки замечательные, как они помогают друг другу. Однажды она допустила какую-то оплошность в работе, а старшая медсестра, хоть и строгая женщина, но оставила её упущение без наказания. Но больше всего Таня говорила о своей маме, какая она у неё замечательная, метеоролог, очень известный в Москве. У мамы друзья по всему Советскому Союзу, она по делам службы часто уезжает в командировки. Завтра Таня собирается ехать на аэродром, встречать маму. Ужас, как соскучилась по её блинчикам. Обязательно принесёт их мне.
Она говорила, а ледяной ком в груди словно таял. Так весной ручеёк на пару с солнышком растапливают корку прибрежного льда. Я смотрел на Таню, на её лучистые глаза — и не узнавал её. Более красивой девушки я не встречал в жизни. И доброй. Лежу здесь никому не нужный, всеми забытый, а она говорит о своей маме, которую я никогда не увижу. Наверное, у неё и впрямь замечательная мама. А моя? Господи, неужели я такой эгоистичный дурак? Решил себя порешить и даже не подумал, что далеко-далеко, в маленьком домике не спит ночами, думая обо мне, моя мать. Но я, считающий себя забытым всеми страдальцем, так ни разу и не вспомнил о ней… А Таня всё продолжала и продолжала говорить.
Ледяной комочек в груди растаял окончательно. Мне уже дикой казалась сама мысль о добровольном уходе из жизни. И тогда, именно тогда до моего сознания дошло: операция на сердце, начатая неделю назад, сегодня, сейчас завершилась. Начал её хирург Прелатов, а закончила Таня. Холодное, эгоистичное и равнодушное сердце — больное сердце. Человек, думающий только о себе, такой же сердечник… Впрочем, это я сегодняшний могу именно так вспоминать те дни, а тогда… тогда я понимал только одно: Таня спасла меня.
И надо же такому случиться, буквально через тридцать минут после её ухода, с каталкой в реанимационную въехала сияющая Ирэн: 'Тебя начальство разрешило вести к нам опять, на восьмой этаж. Сколько работаю, не припомню такого'. И вот я на каталке, так и хочется написать на 'щите', бородатый, худющий, но уже ничего и никого не стесняющийся, еду по знакомым коридорам. Это был триумф, скажу я вам.
День сороковой. Машина скорой помощи выехала из Москвы. Меня везут в санаторий Переделкино, восстановиться после операции. Машина останавливается прямо напротив центрального входа. Только что я ехал по грязным и мокрым московским улицам, в потоке машин. А здесь тишина. Сосны и снег. Неспешно и степенно гуляли люди. Белка сидит на ветке и смотрит на меня глазками-бусинками. Водитель скорой, молодой паренёк, помог мне выйти. Предлагает подождать носилок, но я уже могу пройти в день до ста шагов, а потому прошу его не беспокоиться: 'Дойду потихоньку'. А сам стою и не могу надышаться. То ли солнце такое яркое, то ли соринка в глаза попала, но отчего-то они повлажнели. Неожиданно для себя самого, опускаюсь на колени и целую землю. Паренёк растерянно стоит рядом, не зная, что делать. Остановились многочисленные гуляющие и удивлённо смотрят в мою сторону. Но мне всё равно. Я уже столько дней никого и ничего не стесняюсь. Не стесняюсь выражать чувства, не боюсь показаться смешным. Ну и пусть я смешной. Зато я знаю то, чего не знают ни парнишка — водитель, ни эти люди. Я знаю, какое это счастье — жить. Просто жить…
Вот я и нашёл один камешек из ожерелья, которое рассыпалось в моих руках. Найти бы другие.
А еще через день в монастырском дворе, где он помогал сестре Елизавете укутывать стебли роз, чтобы они не пострадали в морозы, ожидавшиеся со дня надень, Арсения окликнули.
— Елена? — Покровский и не собирался скрывать своего удивления.
— Она самая. Бог в помощь.
— Спасибо. Что-то случилось?
— Почему обязательно случилось?
— Тогда, значит соскучились?
Услышав последние слова, сестра Елизавета едва заметно улыбнулась.
— Вроде управились до темна, — сказала она, — у меня еще дела есть, а вы поговорите.
— Вот-вот, — Арсений вздохнул, — права Наташа: кто-то делает, а я все говорю, говорю…
— Опять самоедством занимаетесь?
— Вовсе нет. Правду легче увидеть, чем услышать. Кстати, что мы стоим? Хотите чаю?
— Вы какой-то стихийный. Соскучились… правду легче увидеть… хотите чаю. Давайте по порядку.
— Давайте.
— И ничего не соскучилась. Прочитала «Феклу». Очень понравилось. Знаю, что еще что-то написали. Хотелось бы прочитать.
— Без проблем. Все будет.
Было видно, что Елена смущена. Впрочем, и Арсений чувствовал себя не в своей тарелке. Обычно в таких случаях он легко брал шутливый тон, но сейчас ему этого не хотелось.
— А еще мне просто любопытно. Не смотрите так. Да, любопытно! Они, видите ли, такие умные, что- то про «Мастера» поняли, а мне ничего рассказать не изволили.
— А разве…
— Молчит и улыбается. Правда, говорит, пусть книга будет в доме. Смилостивилась.
— Как же это жестоко… Нет, в самом деле, когда тебе любопытно, а все молчат.
— Смейтесь, смейтесь. Наташка сказала: если хочешь, чтобы все стало понятно, пусть придет Арсений и расскажет. А заодно и книгу принесет.
— Так вы меня приглашаете?
— Не я. Ну … и я тоже … приглашаю. Вот, теперь, кажется, все. Придете?
— Когда?
— Сегодня. Сейчас. Наташа ждет …
По дороге к ермоловскому дому они практически не разговаривали. Разве что Елена почти у самого дома спросила:
— Арсений, а что вы имели в виду, когда сказали, что правду легче увидеть, чем услышать?
Он пожал плечами.
— Мысль изреченная есть ложь …
— Любите Тютчева?
— Очень. Что имею в виду? Может, даже кого. Себя. Согласитесь, мы слышим много правильных слов.
