— Ну, ничего, пожила, дай Бог каждому, — супруги повернувшись к кусту, принялись опять за работу. И только женщина из-за плеча бросила напоследок: — Никого не осталось. Была деревня, а вроде как и не было вовсе. Зато шиповник здесь славный.
Он потоптался на месте, пытаясь продолжить разговор, но из этого ничего не получилось. Повернувшись, пошел в сторону сада. Из машины донесся крик сына
— Па, ты чего? Никого ведь нет, поехали обратно. Может, к футболу успеем, — и для верности посигналил.
— Сейчас, сынок, сейчас, как-то угодливо, будто виновен в чем-то, ответил он. — Ты выйди, разомнись.
Кругом простирались бескрайние поля. Где-то в вышине звонко пел жаворонок. Надо же, подумалось ему, когда здесь жил, все недосуг было посмотреть вокруг. Прав оказался отец: помянешь еще меня, сын, однажды позовет тебя земля. Позовет, — и никуда от этого не денешься. Говорил, когда провожал меня в город. А я спорил с ним…
Мысли его были прерваны сигналами, которые настойчиво подавал Стас. В тишине, стоявшей вокруг, они казались особенно громкими.
— Иду, иду.
Солнце катилось к закату. Машина плавно катила по автостраде. Чувствуя приближение дома, оживился Стас.
— Дома расскажем — обсмеются, — весело тараторил он. — Ехали к тете Поле, а приехали в поле. Ха-ха. Но ты особо не расстраивайся, мы из этих гостинцев дома пир устроим, так что все в порядке. Бензина только жалко, правда, — и не дождавшись ответа, сделал еще одну попытку вовлечь отца в разговор:
— А как эта деревня называется? Название чудное, забываю все. И вдруг осекся, увидев, как по лицу отца, внезапно посеревшем, текли слезы.
— Пап, ты чего это? Я же не хотел… Я же не думал… Прости.
— Ничего, Стасик, я не обижаюсь. Это я… Это моя…
Что хотел сказать отец, сын так и не понял. А тот неумело вытер слезы, дал машине газ и произнес глухим голосом, словно прощаясь с кем-то навеки:
— Кибень… Кибень называется.
Рассказ был принят на «ура», хотя писатель не лукавил, считая его не очень удачным. Незаметно пролетели два часа, но люди не хотели расходиться. Еще с час он отвечал на вопросы, подписывал книги. Последней подошла молодая женщина. Подошла, протянула книгу. Писатель с самого начала приметил ее: очень красивое лицо, роскошные черные волосы, очень живые зеленые глаза. Все портило выражение лица: уголки губ были опущены, от чего казалось, что женщина либо чем-то недовольна, либо ей просто скучно. Она одна во время выступления писателя не смеялась, когда смеялись все, да и вообще никак не реагировала на происходящее.
— Подпишите, пожалуйста.
— С удовольствием. Скажите, кому?
— Наташе.
— Какое у вас красивое имя.
— Это не мне. Одной девушке. Ей нравятся ваши книги.
— Спасибо. А вам, нравятся? — подписывая, спросил писатель.
— Еще не читала.
— Ну, а как вам вечер? — странно, но слегка пьяный от успеха писатель, которому люди уже сказали столько теплых слов, очень хотел услышать похвалу и от этой особы.
— Нормально, — спокойно ответила она, — вот только…
— Говорите, не стесняйтесь!
— Да я не из застенчивых, просто не знаю, нужно ли это вам…
— Не совсем понял вас, — слукавил писатель.
— Может, вы только похвалы слушать любите?
— Почему только похвалы? Критика — это тоже… хорошо.
— Вы и впрямь так считаете?
— Да, соврал писатель.
Женщина вдруг посмотрела ему прямо в глаза, а затем улыбнулась:
— Наташка сказала бы: «Не верю!»
— Станиславский тоже, — стал раздражаться писатель, чувствуя, что незнакомка видит его насквозь. Ему действительно не нравилась критика, более того, он ее терпеть не мог. Впрочем, герой вечера нашел в себе силы улыбнуться:
— Услышать из уст такой красивой женщины…
— Не продолжайте! — резко отозвалась та, — вы не должны говорить банальностей. Никогда.
— Это еще почему?
— Разочаруете таких, как Наташа. А мне бы этого не хотелось.
«Слушай, шла бы ты в конце концов отсюда» — подумал он.
— Хорошо, я пошла, — спокойно ответила женщина, взяла книгу и вышла, провожаемая растерянным взглядом писателя.
— Не обращайте на нее внимание, — это подошла Надежда Михайловна, по всей видимости слышавшая разговор писателя с женщиной, — москвичи они все такие — с гонором.
— А что, она москвичка?
— Кто же еще. Все свободные дома у нас поскупали.
— Так сейчас, почитай, не лето, что ей в конце октября в Энске делать? — продолжал спрашивать писатель.
— Дочка у нее больная, — вмешалась в разговор другой библиотекарь, Татьяна Ивановна, — они от меня через три дома живут. Кто-то говорил, что у девочки с легкими что-то, ей чистый воздух нужен. А его у нас, слава Богу, сколько хочешь. Вот они здесь и поселились. Говорят еще, что у них…
— Слушайте, народ, — перебила всех вошедшая в читальный зал заместитель надежды Михайловны Ольга, — у нас уже все готово. Все скворчит и пышет.
Писатель и матушка Евфалия переглянулись.
— Арсений Васильевич, вы посидите, пообщайтесь, а потом вас проводят в монастырь.
— А может, вы тоже…
— Нет, нет, мне пора — дела.
— Какие дела, матушка, вечер на дворе? — простодушно удивилась Оля.
— Самое главное монашеское дело — молитва, — ответила матушка и, попрощавшись со всеми, вышла.
Писатель уже привык к таким застольям после своих выступлений, но всегда его искренне волновало радушие русских людей. Он знал, какие зарплаты у библиотекарей, абсолютное большинство из которых женщины. На эти копейки многие умудряются в одиночку растить и учить детей. Но вот приезжает гость, — и вскладчину собирается стол: домашние соленья, грибочки, тушеная картошка, — как говорится, цари вкуснее не едали. И не пивали, а иначе, зачем нужно все это?
Писатель и человек шесть библиотекарских уселись за стол. Первой, на правах хозяйки, слово взяла Надежда Михайловна:
— Уважаемый Арсений Васильевич, вот уже во второй раз вы приезжаете к нам, и всякий раз дарите столько радости! Нам очень приятно, что в своих многочисленных поездках, которыми мы восхищаемся…
— Скажете тоже, — пробормотал смущенный, но одновременно и счастливый виновник торжества.
— И нечего скромничать! Я правильно говорю, девушки?
Девушки дружно закивали:
