покорно скончаться. Если же жучки установлены полицейскими, то что бы мы ни сказали, это было не способно изменить показаний, данных нами в отделении, потому что скрывать нам было нечего.
— Как ты думаешь, почему Тревор так упорно хочет смерти своей дочери? — спросила Энджи. — И почему она так упорно все время оказывается живая?
— Давай по порядку, не все сразу.
— Ладно. — Положив лодыжки на балконные перила, я потягивал пиво.
— Тревор потому хочет смерти дочери, что она каким-то образом выяснила, что он убил Лизардо.
— Начнем с того, почему он убил Лизардо.
Я бросил на нее взгляд:
— Потому что...
— Да? — Она зажгла сигарету.
— Нет, разгадать причину я не могу.
Я приложился к ее сигарете, чтобы утихомирить адреналин, бушевавший в моей крови уже почти сутки, с момента, как меня выбросило из машины.
Она отняла у меня сигарету и стала ее рассматривать.
— И даже если он убил Лизардо, а она это выяснила — я подчеркиваю если, — зачем убивать ее? Он умрет до всякого судебного разбирательства, а все это время его адвокаты не позволят его арестовать. Так что к чему такие крутые меры?
— Верно.
— А потом, вообще, если человек при смерти...
— То он что?
— Большинство людей, умирая, пытаются уйти с миром, примириться с Богом, семьей, всеми и вся.
— Но не Тревор.
— Именно. Если он и вправду умирает, значит, его ненависть к Дезире даже не поддается измерению обычными человеческими мерками.
— Если он умирает, — сказал я.
Кивнув, она загасила сигарету.
— Давай немножко поразмыслим над этим. Откуда нам уж так точно известно, что он умирает?
— Достаточно одного внимательного взгляда.
Она открыла рот, словно собираясь возразить, и тут же закрыла его и, понурившись, на секунду свесила голову в колени. Потом, встрепенувшись, быстрым движением откинула с лица волосы и сама откинулась на спинку стула.
— Ты прав, — сказала она. — Мысль глупая. Мужик этот определенно одной ногой в могиле.
— Все так, — сказал я. — Но вернемся к началу. Что заставляет его до такой степени ненавидеть свою плоть и кровь, что он решает посвятить последние дни свои охоте на нее?
— Джей предложил нам историю с кровосмешением, — сказала Энджи.
— Пускай. Папа любит свою дочурку чересчур сильной любовью. Они находятся в связи, но тут возникает препятствие.
— В лице Энтони Лизардо. Вот мы опять и вернулись к нему.
Я кивнул.
— И папаша наносит удар.
— Вскоре после того, как сходит со сцены мать. Дезире впадает в депрессию. Затем знакомится с Прайсом, который умело использует ее горе и втягивает ее в кражу двух миллионов.
Повернувшись, я бросил на нее взгляд:
— Зачем?
— Что «зачем»?
— Зачем было ее втягивать? Я не хочу сказать, что он не мог пожелать прокатиться с ней и поразвлечься, но зачем было втягивать ее в свой план?
Энджи постукивала по бедру пивной бутылкой.
— Ты прав. Не стал бы он этого делать. — Подняв бутылку, она прикончила пиво. — Господи, я запуталась.
Мы сидели молча, мысленно прокручивая все то же, в то время как луна лила перламутровый свет на воды залива Тампа, а розовые щупальца заката на фиолетовом небе меркли и в конце концов совсем пропали. Я пошел внутрь принести еще пива, потом вернулся на балкон.
— Черное — это белое, — сказал я.
— А?
— Это ты так выразилась. Черное — это белое. А верх и низ тут поменялись местами.
— Правда. Истинная правда.
— Ты видела «Расемон»?
— Похоже, это какая-то картина про спортсмена.
Я исподлобья взглянул на нее.
— Прости, — беспечно сказала она. — Нет, Патрик, не видела я этого Ра... как там его дальше?
— Это японский фильм, — пояснил я. — И строится он на том, что одно и то же событие показывается четыре раза.
— Зачем?
— Ну, там происходит суд над насильником и убийцей. И четыре свидетеля совершенно по-разному рассказывают о том, что произошло. Тебе показывают четыре версии, и ты сам должен решить, кто говорит правду.
— В «Звездной дороге» тоже такое было.
— Поменьше бы ты смотрела эту «Звездную дорогу», — сказал я.
— Ну, по крайней мере, это не так трудно выговорить, как этот твой «Расевид».
— 'Расемон'. — Двумя пальцами, большим и указательным, я ухватил себя за кончик носа и закрыл глаза. — Так или иначе, я говорю это тебе не просто так.
— Ну, слушаю.
— Возможно, взгляд наш вообще ошибочный. Возможно, — сказал я, — мы с самого начала слишком многое приняли на веру, в чем были не правы.
— В частности, считая, что Тревор — хороший мужик, а не убийца и кровосмеситель?
— В частности, да, — сказал я.
— Ну а что еще мы так уж приняли на веру, что и исказило нам всю картину?
— Дезире, — сказал я.
— Ну и что в ней такого подозрительного?
— Все. — Наклонившись вперед, я оперся локтями о колени и стал глядеть на раскинувшийся внизу залив, на три моста, пересекавшие его гладь, на то, как дробились и искажались на них лунные лучи. — Что мы знаем о Дезире?
— Она красавица.
— Правильно. Откуда мы это знаем?
— О господи, — воскликнула она. — Опять ты устраиваешь мне допрос с пристрастием, да?
— Ну доставь мне такое удовольствие! Откуда нам известно, что она красавица?
— Из фотографий. Да даже из того, какой она нам показалась, когда мелькнула на мосту прошлой ночью.
— Правильно. Мы видели это собственными глазами и знаем из собственного опыта непосредственного контакта с ней. Но это лишь один ее аспект. Не больше.
— Давай-ка еще разок!
— Она очень красивая женщина. Но больше мы о ней не знаем ничего, так как это единственное, за что мы можем ручаться. Остальное же мы знаем с чужих слов. Ее отец говорит нам одно, сам же испытывает к ней совершенно иные чувства. Не так ли?
— Да.
— И значит, правда ли то, что он рассказал нам вначале?
— Ты имеешь в виду про ее депрессию?
