голову, как репку, на глухой росстани. Давно ли маешься, сердешный, на веку, а уж четвертое житье меняешь, гонимый, волочась со всем нажитком и дворовой челядью. А что сулится впереди, то одному Господу ведомо. Но веруй и спасешься: кого Бог любит, того и наказует...
Царевна же Ирина Михайловна следом отослала с Москвы ризы и всю службу церковную, чтоб не подзабывал несчастный протопоп свою заступницу. Покинул Аввакум Земляной город и вроде бы выпал из всеобщей памяти навсегда. Да и кому ревновать о нем, коли единственный заступленник, отец духовный, батько Неронов и сам томится на каменном острову...
Костромскому протопопу Данииле, что вместе с Аввакумом жалился на патриарха, остригли голову и, сняв с него однорядку, отвели в Чудов монастырь на работу в хлебню, а после сослали в Астрахань.
Когда Никону донесли, что Логгину, запертому в студеную темничку, Господь чудесно дал шапку и шубу во избавление от смерти, патриарх лишь рассмеялся: «Знаю я пустосвятов тех».
Логгину остригли голову, лишили сана священства, содрали однорядку и кафтан. Логгин же разжегся ревностным огнем и через порог кричал на патриарха, плевал в глаза, спосылывая на Никона всякие будущие кары, а после схватил с себя рубаху и кинул ему в лицо. И не чудно ли распласталась рубашка и покрыла на престоле дискос, будто воздух.
Павла, епископа Коломенского, за возражения на соборе Никон изверг с кафедры, снял с него мантию, предал тяжкому телесному наказанию и сослал в заточение. И пропал Павел, как бы неслышно растворился на Руси, но слухи долго тревожили ревностную паству: де, отвезли епископа на Хутынь в монастырь Варлаама, а там был архимандрит Бряшко, и того Павла, угождая Никону, всяко мучил. Павел же начал юродствовать Христа ради, странствуя по новгородским пределам. И будто бы Никон послал злых слуг своих, и те убили страдальца, а тело сожгли огнем.
Глава двадцать третья
ИЗ ХРОНИК. «... Старец Арсений грек был принят в свиту Иерусалимского патриарха Паисия под именем уставщика в 1649 году: знал многие языки. В Путивле Паисий услыхал от малоросских старцев разные дурные толки об Арсении и сообщил в Москву царю: „Еще да будет ведомо тебе, благочестивый царь, про Арсения, который остался в твоем царстве: испытайте его добре, утвержден ли он в своей благочестивой христианской вере. Прежде он был инок и сделался басурманом, потом бежал к ляхам и у них обратился в униаты – способен на всякое злое безделие: испытайте его добре и все это найдете. Мне все подробно рассказали старцы, пришедшие от гетмана. Лучше прекратите эту молву, пока Арсений сам здесь, чтобы не произошло соблазна церковного. Не подобает на ниве оставлять терние, чтобы она вся не заросла им: нужно удалять и тех, которые держатся ереси и двуличны в вере. Я нашел его в Киеве, он не мой старец“.
Было приказано боярину князю Никите Ивановичу Одоевскому да думному дьяку Михаилу Волошенинову расспросить старца Арсения, и 25 июля они расспрашивали его. И Арсений показал, что родом он грек турской области; отец его Антоний был попом в городе Трикале и имел пять сынов. Пятый он – Арсений, крещен в младенчестве, грамоте и церковному кругу учился у отца своего, а потом брал его с собою в венецианскую землю брат архимандрит Афанасий для учения, и в Венеции он выучился грамматике. А из Венеции брат свез его для учения в Рим, где он был пять лет и учился в школе Омерову и Аристотелеву учению и седми соборам. Когда же дошло до осьмого и девятого соборов, то от него, Арсения, потребовали присяги с клятвою, что он примет римскую веру, иначе учить не велят. Видя то, он прикинулся больным и уехал из Рима, чтобы не отпасть от греческой веры. Сказал, что жил в Риме у греческой церкви св. Афанасия Великого. Ему заметили, что он говорит ложь, будто жил в Риме у греческой церкви и митрополит тот не униат, когда всему свету известно, что папа всех иноверцев в Риме приводит к своей вере посредством унии, не только учащихся в школе, но и приводимых в Рим пленных, а митрополит тот ходит к папе на соборы и молится за него. Следовало бы Арсению сказать правду и повиниться перед царем. На что Арсений отвечал, что, находясь в Риме, в униатстве не был и сакрамента не принимал.
Он из Рима переехал в венецианский город Бадов и там три года учился философским наукам и лекарскому учению. А из Бадова пришел в Царь-город к брату Афанасию и желал постричься. Но постричь его не хотели, думая, что он в римской вере, но он пред всеми римскую веру проклял трижды. Братья хотели его женить, но он не согласился и постригся двадцати трех лет. На другой год поставлен в диаконы, а вскоре и в попы от Ларийского епископа Каллиста. После того епископ поставил его на Кафе-острове в Богородицкий монастырь игуменом, и был он там шесть месяцев. Из монастыря ездил в город Хию купить книг о седми соборах, но книг не купил и отправился в Царь-город и, находясь у великого человека Антония Вабы, учил сына его грамматике. Из Царь-города приехал в мутьянскую землю к воеводе Матвею и жил у него три месяца. От Матвея приехал в молдавскую землю к воеводе Василию и жил у него два года. Из Молдавии переехал в Польшу, в город Львов, и тут ему сказали, что есть школа в Киеве, только без королевской грамоты его в ту школу не примут, и он, Арсений, ездил бить челом к королю Владиславу в Варшаву. Король был болен каменной болезнию, и Арсений вылечил его, и король Владислав дал в Киев от себя к митрополиту Сильвестру Коссову грамоту, чтобы Арсения приняли...
27 июля по указу государя описана была вся рухлядь Арсения на ростовском подворье, где он остановился, и было велено сослать старца в Соловецкий монастырь для исправления. Велено было отдать его под крепкое начало уставщику Никодиму, и береженье велели держать большое, из монастыря никуда не выпускать, а пищу и одежду давать братскую.
В Соловках выяснили, что он в молодости действительно переменял веры и был в унии, как сознался на исповеди духовному священнику Мартирию, и што иначе не принимали в училища. В Соловках Арсений прожил три года и успел научиться славянской грамоте и русскому языку. Иноки убедились, что Арсений не еретик, но что он плохо исполнял внешние обряды, поклоны, посты. И молился не тремя, а двумя перстами, как иноки соловецкие, восхвалял русские церковные обряды, а о греках говорил: «У нас много потеряно в неволе турецкой, нет ни поста, ни поклонов, ни молитвы келейной».
Никон вызволил Арсения, дал ему келию в своем патриаршьем доме, сделал его библиотекарем патриаршьей библиотеки и одним из справщиков с греческого языка...»
ИЗ ХРОНИК. «... Мы вошли в церковь, когда колокол ударил в три часа, а вышли из нее не ранее десяти, проведши таким образом около семи часов на ногах на железном помосте, под влиянием сильной стужи и сырости, проникавшей до костей... И патриарх не удовольствовался только службою и прочтением длинного синоксаря, но присоединил и длинное поучение. Боже, даруй ему умеренность... Как сердце не чувствовало сострадания ни к царю, ни к малым детям его? Что сказали бы мы, если бы в наших странах было это? О, если бы Господу угодно было послать нам такое терпение и крепость!»
(Павел Алеппский.)
1
«Ковы невинному – есть дар Божий. Ломайте кости, жгите плоть мою, пусть кровь моя источится по капле и оросит землю на поедь собакам. А я радуюсь! Ибо чем неправеднее наказание, чем жесточее оно, тем слаже узы, хоть и рвут они плоть мою, подобно цепным псам. А я пою Исусову молитву благодарную: „Господи Исусе Христе, помилуй мя греш-но-го. Да пусть пожрет сия молитва мое сердце, но останется там осиянный облик Господи-на-а мое-го-о... Я плюю на вас, сатанаиловы слуги!“
Аввакум прощально обернулся к патриаршьей брусяной келеице, где так и не довелось прежде бывать, скоро обежал взглядом по окнам, ревниво отыскивая вражину своего и, дерзко вскинув голову, встряхнул цепью. За цветными окончинами, забранными в узорчатую кованую решетку, протопоп не выглядел Никона.
«Ну ты... еретник!» – лениво, для острастки понукнул стрелец и пихнул страдальца в спину ратовищем бердыша.
2
...А Никон-то ведь стоял тогда за крайним слюдяным оконцем, сжав пальцами темно- синюю суконную опушку окончины. Он грустно смотрел во двор, не поджидая для себя никакой новизны. Он вернулся со всенощной с непонятной прежде тоскою, присел на край лавки, чуя ломоту в костях, обвалился на изразчатую настывшую печь и вдруг накоротко забылся. Минуту спал иль час, но вдруг увидел, как в яви, свою прошлую истекшую жизнь, и сон этот занозил сердце. Стараясь сбросить наваждение, он и подошел к окну, чтобы омыть глаза утренним перламутровым воздухом, когда всякая убоявшаяся света мара утаилась
