Голос в динамиках молчал, но теперь я знал, что меня слышат.
— А вот про Похмелинского! Стишок, его можно эпиграфом к некрологу запустить:
— Вы слышите? Подайте мне премию имени Сталина! За вклад в современную поэзию! Я только что увековечил в своих строках имя полковника, ваши дети еще будут учить эти строки в школе! На уроках изящной словесности.
— Я тебе не премию! Я тебе в рожу поднесу! — сказал голос, но мне показалось, что это было сказано без злобы.
— Тю-ю… После тисков мне уже ничего не страшно…
— Что правда, то правда, — весело ответил голос.
— А почему изменилось отношение ко мне? — быстро спросил я, ловя момент, пока мой собеседник весел. — Почему меня не бьют?
— Приказ сверху, но ты не расслабляйся, мало ли…
— Сверху? Сам Абакумов?
— Я не уполномочен, все сам узнаешь, вот… к тебе уже идут…
В камеру вошел «браток».
— Значит так, — сказал он, — я понимаю, что ты паяц, теоретически так и должно быть, но я прошу тебя отнестись к разговору, который сейчас произойдет, с максимальной серьезностью, потому что от этого зависит твоя жизнь.
— Да? Я могу избежать расстрельного подвала? Меня не расстреляют, а еще живым кинут в чан с серной кислотой?
— Не сменишь отношения к происходящему, тогда так и случится.
— Ладно, давай будем беседовать; как говорил Буратино: я буду умненьким и благоразумненьким.
— Говорить придется не со мной, — сказал он, — лично я для себя уже все решил, но последнее слово остается за Прониным, готовься…
Скажу честно: до меня не сразу дошло…
— Как с Прониным?! С каким Прониным?! Генерал-майора Алексея Пронина я пристрелил…
— Ну, ты! — Он не то нервно, не то злобно покрутил пальцем у виска. — Ты! Ты просто ПРИДУРОК какой-то! Невероятно, неужели ты думаешь, что СМЕРШ может позволить себе размениваться такими фигурами, как Пронин?!
— Я вообще не желаю думать! Я отказываюсь думать! Навсегда! — взвился я. — В этом мире меня выставляют идиотом все, кому не лень! Хватит! Почему тогда Похмелинский мне сказал, да и по радио и телевизору говорили…
— Так было нужно! Вдумайся, так было нужно…
— К черту! Не желаю думать! Слишком запутанно. Как по мне — то смерть ревизионистам и дело в шляпе, а эти все ваши игрища — в задницу…
— Успокойся! — гаркнул он. — И настройся на серьезный лад.
— Не хочу! Пристрели меня, это перебор, меня никогда так не позорили. Все. Пошел ты к черту! И Пронин пускай проваливает. Не хочу я больше сюрпризов. Зови расстрельную команду! Хватит с меня… хочу расстрел, настоящий и честный, без скрытого смысла!
Он подскочил ко мне и влепил сильнейшую отрезвляющую пощечину. Помогло. Закипающая во мне истерика остыла, но я все еще чувствовал себя полным дураком.
— Запомни, — сказал он, направляясь к выходу, — от этого зависит твоя жизнь.
— Да понял, понял… — пробурчал я, махнув рукой, — хотя в целесообразности своего дальнейшего существования я сомневаюсь…
Когда в камеру вошел Пронин, я сидел и пялился в бетонный пол, я не поднял взгляд, я как раз составлял витиеватый некролог, посвященный моему угасшему интеллекту. Дескать, на пике формы был поражен клиническим идиотизмом и скудоумием, был сражен ахинеей и утратил полезную способность к абстрактному мышлению; от этого хозяин раненого интеллекта был многократно примитивно выставлен дураком и пришел к очевидному выводу, что следовало раздавить тисками не его яйца, а его голову… было бы больше пользы для всех…
— Ну, здравствуй, — сказал Пронин.
Мой взгляд замер и сердце екнуло. Это тот самый голос, который остановил пытку, тот самый… из моего детства… я сидел недвижимо, боясь вспугнуть то странное чувство, которое всколыхнул во мне этот голос… Я медленно-медленно, очень осторожно поднял взгляд и заглянул в его глаза… я узнал эти глаза… конечно же, я узнал… он заметно постарел… но ведь прошло уже много лет… много долгих лет…
— Отец, — прошептал я…
Никакого разнообразия во вселенной
Сколько мы сидели, глядя друг другу в глаза, я не могу сказать… время остановилось… но этот тяжелый взгляд я выдержал…
Немую сцену нарушил Пронин.
— Лови, — сказал он, швырнув в меня канцелярскую папку.
Я поймал папку и без лишних слов ее раскрыл. Это было личное дело. На первой странице была приклеена моя фотография тринадцатилетней давности и прописаны краткие данные.
— Ян Алексеевич Пронин. Годы жизни 1973—1992, найден застреленным в своей квартире 7 марта 1992 года, обстоятельства смерти не выяснены… — прочитал я. — Но это именно тебя убили в этот день! И почему Пронин, почему не Подопригора?
— Хм… к этому мы еще вернемся, если в этом будет необходимость… Но теперь ты понимаешь, насколько я был взбешен, узнав, что по стране разгуливает точная копия моего покойного сына! — с явной злобой в голосе сказал он. — Моего застреленного сына! Чьи мозги я самолично соскребал со стены!
— А я не копия, — ответил я не менее злобным тоном, — я уже устал повторять: это не мой мир, а ты — не мой отец, ты двойник, и ты вернешь меня домой!
— Ты пытаешься мне указывать?!
— Да! — гаркнул я. — Ты вернешь меня домой! Свое дело я сделал, в балагане с твоим убийством я поучаствовал; вы получили, что хотели — всплеск социальной активности и прочее тру-ля-ля… А теперь, кто бы я ни был, вы — мои должники, и ваша гребаная контора обязана меня вернуть… и не только меня, вы и Герду найдете…
— А ну, хватит! — он хлопнул ладонью по столу. — Ты не в том положении, чтобы диктовать условия!
— Плевать! Не нравится — возьми пистолет и выбей мои мозги на стену, полюбуешься на мой труп, освежишь воспоминания девяносто второго года…
Он поджал губы так, что они аж побелели. Знакомый жест — это значит, что он взбешен, но пытается
