Хотя в часы ночного безмолвия я иногда готова согласиться с дурочкой Крючковой: сорок два - это возраст подведения определенных итогов. И даже не в каком-нибудь там социально-имущественном смысле - «У меня дача в двух уровнях с бассейном!» или «Вот недавно прокатилась в Эмираты!» - а хотя бы в самом примитивном, житейском, вроде «Мой принцип - аэробика дважды в неделю и никаких диет» или «Носить черное после сорока можно только с контрастной отделкой».
Но увы, даже таких простеньких правил в моем арсенале как-то не завелось. Наверное, потому, что мой жизненный уклад сложился как-то сам собой, почти без моего участия.
Например, по утрам я обычно ем овсянку: мама твердо убеждена, что овсяная каша - спасение для желудка.
Далее со спасенным желудком я направляюсь на работу. Это совсем рядом, в четырех кварталах. Все считают, что мне дико повезло: школа в двух шагах, никаких проблем с транспортом. И я сама тоже долгое время так считала. Пока не заметила, что ненавижу эти четыре квартала всеми фибрами души.
А может быть, мне хотелось бы вот именно потолкаться в транспорте! Там по крайней мере вокруг живые люди, разбирательства с кондуктором, голоса и смех. В конце концов, можно встретить каких-нибудь знакомых и поболтать! А кого я, спрашивается, встречу между своим домом и школой? Соседей или учеников. Большая радость.
С черным цветом у меня тоже никаких проблем: мама его не выносит. А поскольку она практически полностью обшивает меня с пятнадцати лет, то последней черной вещью в моем гардеробе был сатиновый школьный фартук. Но даже и отлично сшитые по выкройкам из «Бурды» костюмы чистых, нежных тонов смотрятся на мне уныло: во-первых, из-за сутулости, а во-вторых, благодаря привычке неделями носить одно и то же. Наверное, поэтому ученики демонстративно не замечают меня на переменах, а учителя, спеша со звонком на урок, ограничиваются дежурным кивком или чем-то вроде «Здрст, Мрн!» И мне не остается ничего другого, как отрапортовать в ответ: «Здрст, Софгеннадьевна! Светлантольевна! Инсанна!»
Вот интересно: что, если бы в порядке приветствия я вдруг принялась улыбаться каждому бессмысленно-счастливо? Запомнилась бы моя улыбка хоть кому-то на всю жизнь? Кстати, коронок у меня нет - только качественные, натурального цвета фотопломбы. Но и улыбок таких, чтобы о них сочиняли повести, не имеется. И даже одной такой, чтобы вспомниться кому-нибудь спустя годы. Недостаточно развиты лицевые мышцы…
Возможно, все дело в том, что в нашем доме слишком долго не было телевизора.
Вот если бы в моей детской душе поселилась страсть, как тогда говорили, к голубому экрану, - моя жизнь, несомненно, сложилась бы иначе. Я стала бы веселой и находчивой, следя за турнирами КВН; ловкой и грациозной - болея за любимых фигуристов; и весьма вероятно даже, что я увлеклась бы и политикой! А уж от политики буквально один шаг и до активной жизненной позиции, о которой мне лет с шестнадцати прожужжали уши родители.
А может быть, дело совершенно не в этом, а в ужасающей серости жизни отличников. Потому что отличник - это, по сути, человек в ловушке. Получив когда-то первые пятерки благодаря некоторым способностям, врожденной памяти или честолюбивому родительскому надзору, ребенок через пару лет оказывается в плену образа, словно в глухой комнате, стены которой увешаны табличками: «Не сорить!», «Не шуметь!», «Не забудь поздороваться со взрослым!». Со временем к ним прибавляются все новые: «Соблюдай режим дня!», «Дневник - лицо ученика!» и, наконец, само собой, классическое «В человеке все должно быть прекрасно!»
Но где же свобода? Короткие юбки и брюки-клеш? Волна Би-би-си среди ночи? Ведь мне уже пятнадцать! - взбунтуется вдруг взрослеющая отличница. И тут же в глаза полыхнет огненными буквами: «ПРОСТОТА И СКРОМНОСТЬ В ОБЩЕСТВЕННОЙ И ЛИЧНОЙ ЖИЗНИ!» И вокруг загалдят злорадно: «Мари-и- на! Ты же отли-и-ичница!»
От всего этого хочется взвыть и сбежать. Куда? Да мало ли куда. К подруге-троечнице. В секцию альпинизма. В текстильный техникум после восьмого класса. В подворотню к «плохой компании»… В сущности, отличницы никогда не «сбиваются с пути». Они просто не выдерживают обилия заграждений и глухих стен. У них начинается клаустрофобия.
Мою клаустрофобию долгое время смягчала подруга Данка. (Помню, как я изумилась, прочтя горьковского «Данко»: додуматься назвать мужчину женским именем, да еще и с неправильным окончанием!) Данка вечно бегала непричесанная, или с грязным школьным воротничком, или в туфле с оторванной пряжкой. Зато дома у нее было царское раздолье! Можно было запросто явиться туда в любое время, хоть сразу после школы, - никто у нее почему-то не спрашивал директорским голосом: «Дана! А как же уроки?!»; можно было залезть в гардероб и нарядиться в какое вздумается, хоть в черное панбархатное, мамино платье; разрешалось ей даже - неслыханная привилегия! ничем не заслуженное счастье! - приносить домой и кормить бездомных кошек!
Надо ли говорить, что я проводила у Данки все отведенное для прогулок время, а летом почти полный световой день?
И это ничем не омраченное блаженство продолжалось до тех самых пор, пока папу в очередной раз не перевели на новое место службы…
После отъезда я стала копить деньги на поездку к ней в гости - ведь мы условились вечно дружить и переписываться, а когда вырастем, жить в одном городе, лучше всего в Москве, в соседних квартирах, где вместе с нами будут проживать, помимо красавцев мужей, по три кошки: персидской, сиамской породы и по одной обыкновенной полосатой, как Данкина Муся.
Но Данка вероломно нарушила обещание! Она прислала мне всего лишь одно письмо, да и то какое-то дурацкое - с непонятными вопросами вроде «Как ты поживаешь?», «Как твое здоровье и четвертные оценки?». Сроду мы с ней не интересовались ни здоровьем, ни оценками друг друга! Похоже было, что письмо вообще писала не Данка, а какая-то незнакомая нудная тетка. Конечно, я в тот же день ответила ей и писала еще раз семь, подробно характеризуя новый город и класс и стараясь не упустить самое смешное и интересное.
Но напрасно, возвращаясь из школы, я бежала к почтовому ящику - первые недели со всех ног, потом - только увидев в нем что-то белое; и, наконец, своим обычным шагом, не сомневаясь, что светлые полоски в прорезях - это только свернутые в трубочку газеты…
Тогда-то, измучившись в ожидании, я и обнаружила еще один путь к свободе - путь самый доступный и при этом замаскированный не хуже, чем Штирлиц, киногерой моей юности, в сериале «Семнадцать мгновений весны».
Этот путь назывался - БИБЛИОТЕКА.
Между прочим, эта библиотека и сейчас на месте. Правда, я там не была лет тридцать - наша школа относится к другому микрорайону, и наши классы ходят на лекции и беседы в новое здание Центральной детской библиотеки. И между прочим, многие наши семиклассники весьма быстро и уверенно находят и заказывают книги по какому-то там компьютерному каталогу.
Неужто навсегда ушло то время, когда поиск книги был делом случая, интуиции и везения? И теперь уже никто не прирастает к книжным полкам, трепетно ощупывая один потертый корешок за другим? Никто не застывает на месте, раскрыв на середине незнакомый том и начисто выкинув из памяти классный час с политинформацией в двенадцать тридцать пять? И никто не вздрагивает от оклика библиотекарши: «На три художественные книги - одна познавательная!»?
Подсмотреть бы одним глазком: где-то сейчас НАШИ? Понятно, ТОГДА нам и в голову не приходило знакомиться; общались с книгами, и этого казалось достаточно. Но все-таки где же теперь та толстенькая девчонка в вечной длинной юбке? Где два брата-крепыша - младший покорно держал стопку книг, пока старший выбирал на двоих?
Но не те, не те, что приобрели ныне библиотеку всемирной литературы в количестве двухсот томов и втиснули ее в шкаф-модерн между сервантом и баром!
Наши - это те, что и до сих пор по дороге на рынок, или в поликлинику, или в гости вдруг, странно дернувшись всем корпусом, прирастают к невесть откуда взявшемуся хиленькому книжному прилавку, а то и колченогой раскладушке рядом в узенькой серой улочке и, вытянув шеи, жадно блуждают глазами по именам и названиям, по обложкам толстым и тонким, новеньким и потертым, матовым, блестящим,
