откровениями? Сейчас начнется неизбежный обмен любезностями…
— Но ты ведь лучше меня! Я знаю, что такое ты и что такое я. Я — легкий жанр… Просто болтун!.. Балаболка… Понимаешь, у меня, оказывается, совсем другой идеал жены… Послушай, а что это на тебе за полуперденчик? Какое ужасное пальто!
Он всегда знал, чего хотел. Он всегда говорил все, что думал.
Маша ошеломленно молчала, не в силах даже заплакать. Она еще не попадала ни в какие изломы. Вот оно что…
Пальто перешили из бабушкиного, правда, совершенно, нового, но от моды чересчур далекого. Значит, Вовке, сыну дипломата, просто стыдно быть с ней рядом. До нее дошло, наконец. Все объяснимо. При чем тут любовь? Откуда эта чепуха? Родители ее слишком плохо одевают, а бабушка вообще считает разговоры о нарядах глупостью и пошлостью. Ну да, отсутствием духовного развития.
Маня попыталась оттолкнуть обиду и сосредоточиться на идейной стороне вопроса.
— Другой? — повторила она. — Идеалы со временем меняются… Ты можешь позвонить мне когда угодно. Хоть через десять лет.
Он не позвонил никогда. При чем тут любовь?
Но случилось совсем неожиданное. Весной, в день ее рождения, пришел незнакомый мальчик с розами.
— Там, на углу, такой высокий блондин с длинными волосами. Он меня попросил передать и дал адрес, — объяснил мальчик.
Это был Саша.
А через полтора месяца, после Пасхи, он неожиданно позвонил.
— Знаешь, поехал на крестный ход в Сергиев Посад, — сказал он, не здороваясь. — Народу собралось — уйма. Ну, ясно… В давке мне сломали руку… Не суть. Теперь хожу в гипсе…
И повесил трубку.
Понимаешь ли, знаешь ли, помнишь ли…
После заключительного разговора с Вовкой Маша потрясла родителей и бабушку резким и категорическим заявлением о своем желании пойти работать. Потому что ей нужны деньги, свои 'бабки' на тряпки — она слишком плохо одета и не желает больше ходить в обносках. А родители одевать ее не собираются. Они все время оправдываются тем, что на Машу с ее ненормальным ростом довольно трудно достать готовые вещи, а шить в ателье — им не по карману.
С Инной Иванной случилась истерика.
— Мне только этого не хватало! Это просто ужас! Ты с ума сошла! — закричала она.
— Чтобы с него сойти, его неплохо сначала заиметь, — буркнул отец.
Бабушка надолго насупилась и надулась. Отец внимательно осмотрел трех своих женщин и беззаботно махнул рукой.
— Инна, не пыхти! Ты у нас вечно начальник паники. Ну и пусть она идет работать и учится на вечернем! Что здесь такого? Все равно из нее толка не будет! Пирог без начинки. Буквы от слова не отличает.
И устроил дочку в редакцию крупной газеты.
Папа, почему ты меня так не любишь?!.
Замкнутая, настороженная, неестественно напряженная, Маня явилась на работу. Накануне звонила Элечка, долго разговаривала с подругой и учила, как себя вести.
Добрый эльфик уже второй год трудился маникюршей и учился в заочном Педагогическом, поскольку мать-одиночка, работавшая уборщицей, содержать взрослую дочку не могла.
— Улыбайся, не высказывай своего мнения и старайся ни с кем не ссориться, — поучала Эля. — Так лучше всего. Твое место за шкафом! Сделай вид, что ты всех любишь и всех уважаешь. Не дует — и ладно!
Маша последовала Элечкиному совету. Гнала информашки, вечерами ходила на лекции, в конфликты не вступала. Безразлично посматривала по сторонам карими, тоскливыми, жалкими глазами. Ждала любви и участия. Об этом Элечка ничего не говорила.
Единственный Машкин ухажер в редакции, фельетонист Бройберг, быстро отвалился от нее, встретив абсолютно искреннее нежелание и неумение трепаться, флиртовать, кокетничать и прочее-прочее… Она больше всего на свете боялась разговоров, которые в редакции велись запросто, направо и налево. Болтовня о том о сем. Напоминало своеобразное перебрасывание мячиком. Два раза не поймала — выбываешь из игры.
Маша краснела, бледнела, напряженно теребила пальцы, никаких мячиков не ловила, да и поймать была не в состоянии.
— Красиво звучишь! — заметил ей в первый же день ее появления в редакции Леня Бройберг и с удовольствием, словно испытывая на вкус каждую букву, произнес: — Мария Яблонская!
Маша по обыкновению смутилась и ничего не ответила.
Вокруг нее клубилась какая-то неведомая ей, наверное, интересная, но в то же самое время не подпускающая к себе и даже отталкивающая жизнь. Шел постоянный обмен взглядами, прикосновениями, намеками… И поцелуями в коридорах. Велись довольно откровенные разговоры о любовниках, встречах, изменах. Вступить в эту жизнь можно было только на ее основах и правилах. Как в чужой монастырь. Но новые правила совсем не нравились Мане своей удивительной легкостью и доступностью. Хотя это не мешало ей тосковать от собственного неизменного одиночества и постоянно обижаться на коллег, никак не принимающих ее в свою компанию. Ей одновременно и очень хотелось туда попасть, и было неприятно и страшно стремиться в неизвестное общество. Она снова боялась, боялась людей, их насмешек, возможных обид… Стыдилась себя, своих неловкости, глупости, неумения двигаться, говорить, улыбаться…
— Ты очень обидчивая девочка, — часто, еще совсем недавно, повторял Вовка.
Бройберг постоянно норовил цапнуть Машу за руку или плечо и чмокнуть в щеку. Он был всегда веселый, общительный, полненький человечек, похожий на Карлсона, немного криво улыбающийся. Его знали все и всюду.
— Я ведь жучок! — с искренней гордостью говорил о себе Бройберг. — Ох, какой я жучок!
И удовлетворенно смеялся.
Иногда Маня ловила себя на нехорошем и неприличном желании ткнуть пальцем в круглый Ленин животик, точно прямо в пупок, и засмеяться. Откуда у нее такие разнузданные мысли?..
Когда-то Саша спросил Маню:
— А ты знаешь, почему выбрала журналистику? Мышонок, тебе разве нравится продаваться? И всю жизнь плясать под чужую дудку? Желание похвальное! Да и наглости нужно иметь приличный запас, чтобы спокойно лезть к людям в душу. Понимаешь, да? У тебя столько нет. Ну, ясно…
И посмотрел чересчур внимательным, выразительным, каким-то презрительно-надменным взором.
Знаешь ли, понимаешь ли, помнишь ли…
Маня растерялась. Она никогда не задумывалась о сути своей профессии, которую выбрала достаточно случайно и произвольно, под влиянием родителей, совершенно необдуманно и легкомысленно. Теперь ей приходилось день за днем постигать смысл сказанного тогда Сашей.
Однажды она попыталась поделиться своими сомнениями с отцом: разве Саша во всем прав? Что он говорил о продаже? И почему она обязательно должна быть наглой? В общем, у нее есть две работы — писать и не писать.
— Да-а, журналистка из тебя липовая, — задумчиво протянул отец. — Вся в мать. Пирог без начинки… Ладно, не шурши без толку, Марья, думать — не твоя задача. Учись выводить по буковкам 'Мама мыла раму'.
И равнодушно, отстраненно махнул рукой.
Папа, почему ты меня так не любишь?!.
