Струве сказал что-то общее и неопределенное… Говорил он как бы неохотно, выцеживая из себя слова… Простодушному Михаилу Ивановичу, по-видимому, дипломатия была не по душе. Он заговорил горячо о том, что во всей той части декларации, которая говорит о состоянии социал-демократии и марксизма, он усматривает острие, направленное лично против него и Струве и притом крайне несправедливое… Сама характеристика критики марксизма дана такая, что он, Туган, должен поставить перед собой вопрос: могут ли они со Струве поддерживать наше начинание, если это место останется в декларации? Продолжавший молчать Струве выражением своего лица одобрял Тугана в его вылазке».
Но скандала не получилось. Ульянов и Потресов, приводя факты, отвечали, что именно легальные марксисты, «идеологически поддерживая бунт против «ортодоксии» и тем соблазняя малых сих из социал- демократической молодежи», несомненно способствовали разброду и усилению внутрипартийной борьбы. Они говорили твердо, но тактично. «В общем, беседа велась в очень мирных тонах и, когда Ульянов выразил готовность чуть-чуть смягчить пассус, говорящий о роли, сыгранной «критиками марксизма», то, к моему удивлению, дело явно пошло на соглашение…
И когда мы спросили: каково же, в конечном счете, ваше отношение к нашему начинанию, я удивленно услышал твердое заявление Струве: мы считаем его необходимым и будем посильно поддерживать, после чего попросил принять от него ежемесячный взнос, помнится, в 5 рублей. Туган- Барановский, который, по-видимому, не прочь был еще поспорить и «поторговаться», сказал с несколько хмурым лицом, что он вносит тоже, как ежемесячную лепту, 10 рублей»6.
После отъезда гостей договорились о ближайших практических действиях. Потресов, сразу после получения заграничного паспорта, должен был выехать в Швейцарию, встретиться с Плехановым и Аксельродом и «озаботиться об издании теоретического журнала, который, во всяком случае, будет выходить за границей. Относительно политической газеты, пишет Мартов, — мы пока что должны были считаться с желанием практиков попробовать ее издание в России… Ульянов должен был остаться в Пскове до партийного съезда и один или вместе со мной представлять на нем нашу группу…»7.
Однако жизнь очень скоро внесла в эти планы свои коррективы. Как они и предполагали, с созывом смоленского съезда так ничего и не вышло. В середине апреля полиция провела в Петербурге, Москве, Киеве, Харькове и других городах аресты, а в ночь на 17 апреля взяли главных организаторов — членов екатеринославского комитета во главе с Лалаянцем. И когда в конце апреля в Смоленск приехал Копельзон, то, как он пишет, «на съезд явились, кроме меня, представители Бунда Н. Портной и Давид Кац и представитель «Южного рабочего» Абрам Гинзбург». От крупнейших местных комитетов РСДРП не было никого. «Прождавши напрасно несколько дней, мы решили разъехаться, считая дальнейшую деятельность по организации съезда уже бесполезной»8.
Лишь после этого Копельзон поехал в Псков к Ульянову. «Я все еще питал надежду, — пишет он, — что «молодым» удастся как-нибудь сговориться с Ильичем и товарищами но вопросу об общей работе». Однако Владимир Ильич «держался крайне сдержанно, мало говорил о своих планах, обещая в ближайшем будущем побывать за границей и окончательно решить вопрос о своих отношениях к заграничным группировкам. И хотя я лично не мог жаловаться на отношение ко мне Ильича, я все же остался недоволен результатами своей поездки в Псков. Я чувствовал и сознавал, что группа Ильича не пойдет с разношерстной толпой «молодых», у которых в целом не было ни единой тактики, ни ясно определенной программы»9.
Незадолго до этого, 10 апреля, Ульянову исполнилось 30 лет. Уже не впервые он встречал этот день не в кругу родных, а в чужом городе, окруженный людьми, среди которых было много знакомых, но мало близких друзей. Мартов уехал в самом начале апреля. С Потресовым личностные отношения только-только начинали выстраиваться. И ни о какой вечеринке по случаю «юбилея» никто из многочисленных псковских мемуаристов не вспоминает.
30 лет — вроде бы не так уж много. Но за его плечами университет и адвокатура, тюремная одиночка и сибирская ссылка, первые революционные кружки и крупная — по тем временам — социал- демократическая организация, авторство листовок, нелегальных брошюр и солидный сборник статей, капитальная научная монография, изданные в столичных издательствах. Для 30 лет не так уж мало.
Но сам он старался поменьше думать об этом. Как скажет он вскоре Плеханову, «лучше будет, если мы больше внимания уделим тому, что будет, а не тому, что было»10.
Когда через год к нему за границу приедет Крупская, появится привычка уходить в этот день куда- нибудь в лес, на природу. «У нас в быту сложилось как-то так, — вспоминала Надежда Константиновна, — что в дни его рождения мы уходили с ним куда-нибудь подальше в лес, и на прогулке он говорил о том, что его особо занимало в данный момент. Весенний воздух, начинающий пушиться лес, разбухшие почки — все это создавало особое настроение, устремляло мысль вперед, в будущее хотелось заглянуть»11.
Может быть, начало этой «традиции» и было положено именно в Пскове. 18 мая Владимир Ильич напишет матери: «Много гуляю, благо погода стоит великолепная; после 2-3-х дней дождя все позеленело, пыли нет еще, воздух прекрасный, — так и тянет ins Grüne [на лоно природы]»12.
С провалом попытки созыва смоленского съезда дальнейший план действий определился окончательно. Теперь уже речь могла идти лишь о реализации первоначального замысла — издании общероссийской газеты за рубежом. Очевидно, именно тогда и определились окончательно с ее названием: «Искра». Борис Николаевский пишет, что автором его был Потресов, и это вполне возможно.
Сомнительно другое: Николаевский, якобы со слов самого Потресова, пишет, что при составлении окончательного варианта «Заявления от редакции «Искры» не Ульянов, а именно Потресов настоял на включении в него слов «о желательности и необходимости для социал-демократии возглавления общедемократического движения России»13. А звучит это место так: «объединить под своим знаменем все демократические элементы страны» для победы «над ненавистным режимом»14.
Спустя 30 лет, будучи уже в эмиграции, когда Потресов называл Ульянова не иначе как «сектантом с марксистской выучкой», он мог утверждать и такое. Но в 1900 году, когда Александр Николаевич в переписке с Владимиром Ильичем называл себя «братом», он никогда не решился бы на подобное утверждение. И прежде всего потому, что это неправда…
Кто вставил Ульянову в «Друзья народа» еще в 1894 году слова о необходимости для свержения абсолютизма стать «во главе всех демократических элементов»? Кто включил ему в статьи, написанные в тюрьме в 1897 году, слова о том, что задача социал-демократии — «вступить во главе русской демократии в решительную борьбу против полицейского абсолютизма»? И кто, наконец, водил его рукой, когда в 1899 году в ссылке он заявил, что рабочая партия должна «опереться на все оппозиционные элементы в России» и «превратить социал-демократию в передового борца за демократию…»?15
В том, что именно так — при всех оттенках и нюансах — понимали «гегемонию» и Потресов, и Плеханов, и Аксельрод, и Мартов, сомнений нет. Когда новые идеи витают в воздухе, их улавливает достаточное количество думающих людей, которые и объединяются сообразно общности своих взглядов.
«Оттенки» и «нюансы» тоже были. Они проявились еще в 1895 году, когда Плеханов сказал Ульянову: «Вы поворачиваетесь к либералам спиной, а мы — лицом», в формулировках различных выступлений и статей. Позднее эти разногласия углубятся еще более.
Как и было оговорено, в конце апреля Потресов уехал в Швейцарию. А 5 мая заграничный паспорт получил, наконец, Ульянов. Утром 19 мая из Полтавы прибывает Мартов, и вечером они отправляются в Петербург.
У Владимира Ильича имелось разрешение лишь на поездку к матери в Подольск. Так что посещение Питера было явно «незаконным». И если бы он знал, что все это время за ним тщательно следила полиция, Ульянов вряд ли рискнул бы на такое путешествие. Но ни Владимир Ильич, ни Мартов слежки, видимо, не заметили.
