не глядя в страницы, пропела чужим, заученным голосом, каким, бывало, сказывала о неведомой Смык или Одолень-траве:
– «Аще у кого рана глубоко подсечена, возьми в бане из подполья ростёт, аки гриб белый или пена, изсуши насухо в вольном жару; изсуша, изтолки мелко и просей ситом, смешай с добрым уксусом, упари в новом горшочке, и станет густо; тем помазуй рану пёрышком помаленьку из глубины наперёд, а не сверху; помажешь сверху, ино не добро – верх наперёд заживёт, а с исподи не заживёт, ино тяжело».
Маришка слушала разинув рот. Бабушка закрыла книгу, улыбнулась и спросила:
– Ладно ли я читаю?
– Ладно… – протянула девочка. – А что это?
– У меня тут и травнички, и заговоры, и Вертограды прохладные, и святые книги – всё есть.
Марина осторожно, двумя руками развернула книгу. Большие, неровно обрезанные листы густо покрывала вязь рукописных строчек. На широких полях располагались рисунки: заштрихованные кресты, а порой, видно, для ясности нарисованный разлапистый лист или корень о двух концах. Отдельные буквы были вроде бы знакомы, но сколько Марина ни пыталась, она не сумела прочесть ни одного слова.
– Это на каком языке? – спросила она бабушку.
– Русские люди писали, – был ответ, – вот выучишься – все книжки тебе отойдут.
Тем же летом бабушка стала приучать Марину к лечебному делу.
Как-то Марина прибежала из деревни в слезах. Она долго и бессвязно жаловалась, бабушка хлопотала вокруг неё, утирала слёзы передником, наконец осерчала, цыкнула, брызнула в лицо водой с уголька, отчего слёзы мгновенно высохли, и потребовала отчёта.
– У Вовки Козны ячмень на глазу выбросило, – рассказала Марина. – Ты говорила: если ячмень – плюнуть надо. Я три раза плевала, и вчера, и позавчера, а он всё пухнет. Ребята смеются, а Вовка прибить обещался.
– Эх, Машенька, видать, не так ты плевала. Харкнуть человеку в глаза всякий может, а тут с умом надо.
Бабушка наклонилась к уху и прошептала:
– У него на глазу паук сидит.
– Какой паук? – испугалась Марина.
– Злой. Вроде клеща, а не клещ. Впился, глаз сосёт, собой мохнат, жёлтый, глазки чёрные…
Марина вскрикнула. Прямо перед ней на полу сидел огромный, в локоть, паук. По жирному жёлтому брюху были раскиданы тёмные пятна и поросшие белесой щетиной бородавки. С жующих челюстей капал тягучий чёрный яд. Гадина глядела мимо Марины слепыми точками глаз и медленно перебирала цепкими суставчатыми лапами.
Волна чудовищного отвращения захлестнула Марину. Весь мир исчез, оставался только злой страшный паук.
– Плюнь! – откуда-то издалека истошно завопила бабушка.
Марина содрогнулась и, не соображая, что делает, плюнула. В ту же секунду паук лопнул и исчез без следа.
– Вот так и надо, – сказала бабушка. – Сейчас пойдём в деревню, и плюнешь своему Козне как положено.
– Я не пойду, – прошептала Марина.
– Что же, мальцу пропадать? – спросила бабушка. – Идём, у тебя получится.
С этого дня бабушка принялась учить Марину заговорам, тайным нашёптываниям, заклятиям. Главным в этом тёмном искусстве оказались не слова, которые неразборчиво бормотала ведунья, а те чувства, что она вкладывала в них. Бабушка и сама вполне понимала это и строго различала заклятья, что говорятся для больного, от тех, что нужны самому лекарю.
– Коли волосатик руку ест, то парь трижды на день по три дни берёзовым листом, а пока паришь, читай «Отче наш» до семи раз. А на четвёртый день возьми пучок золотухи-травы, листики с ней обери да завари крепко. Руку в той воде парь с двойным заговором. А уж как дойдёшь до слов: «Свят! Свят!» – то язву-от веничком и хлещи, не шибко, но сердито: «Свят! Свят!» Тут гной раной хлынет и волосатик покажется. Ты его рукой не трогай, а на траву прими и мотай потихоньку, да заговор читай поскушнее, рука чтобы не дрожала и больного не перепугать…
– Бабушка, а зачем молитва нужна? Ведь бога-то нет!
– Ну, коли нет, так читай стихи. Только время заметь хорошенько, а то перегреешь руку, так один вред получится. Прежде часов не было, так и яйца под «Отче наш» варили. Один раз прочтёшь – всмятку, три раза – в мешочек. А совсем без заговора тоже нельзя – больной тебя слушает, ему и поспокойней.
С этим Марина соглашалась, тем более что из книжек уже знала и о психотерапии, и об аутотренинге.
Она с лёту схватывала бабушкину науку, умела заворожить младенцу пупок, изгнать из старой раны вросший осколок кости или свести с лица огромную багровую бородавку. Но она никогда не делала этого без бабушки. Стыдным казалось, даже ради психотерапии, изображать из себя верующую, брызгать по углам святой водой и бормотать неразборчиво:
– Изыди, злой дух, изверг рода человеческого, изыди аггел сатаны…
Ну о каком «аггеле» можно всерьёз говорить в наши дни? Первая же скептическая усмешка разбила бы Маринкину уверенность в себе. Но в бабушкины заговоры Марина верила крепко.
Именно в эту пору Марина решила стать врачом – желание, горячо поддержанное бабушкой, но из-за которого сразу же появилось множество дел, нечувствительно отнимавших время, так что порой не было расчёта ехать в деревню на короткие весенние каникулы. Потом пошли экзамены, выпускные да приёмные, и суматошная студенческая жизнь с обязательной летней практикой и стройотрядами. И среди лета уже становилось трудно выбрать неделю, чтобы побывать на хуторке.
Но однажды Мариной, которая тогда училась на третьем курсе мединститута, овладело странное беспокойство. Несколько часов она металась, не находя себе места, а потом, махнув рукой на занятия и никого не предупредив, отправилась в деревню.
К тому времени до сто двадцатого километра пустили электричку, хотя дальше всё равно приходилось брести пешком по раскисшему от ноябрьских дождей просёлку. Однако первым, кого увидела Марина на платформе, был Володька Козна, друг детства, ставший трактористом и лихим ухажёром.
– Бабка просила встретить, подкинуть к деревне, – сообщил он. – Сапоги передала, а то не пройдёшь болотом.
Потом они тряслись в кабине «Беларуси» по налитым колдобинам осенней дороги, Козна увлечённо рассказывал, как живётся тут и как жилось в армии. Марина почти не слушала его, только одна фраза больно рванула по сердцу:
– Бабка твоя совсем плоха стала.
Однако на деле всё оказалось не так уж страшно. Бабушка встретила Марину на полпути от деревни, вдвоём они бодро дошлёпали до избушки. При встрече бабушка сказала лишь:
– Приехала, Машенька? Я знала, что приедешь… Звала я тебя.
В жарко натопленной избушке было всё как обычно, разве что трав по клетям сушилось в этом году менее обыкновенного. Из печки бабушка достала горячие хрустящие калитки с картошкой и кашей. Заварила душистый сборный чай. Видно было, что она старается напомнить внучке всё, что так привязывало её к лесной избушке. А Марина с запоздалым сожалением думала, что не предупредила Серёжу о своём отъезде и он, наверно, будет ждать звонка.
Вечером в горнице засветилась лучина – бабушка, как и прежде, не жаловала керосиновой вони, и под тихое потрескивание огня и звонок бессонного сверчка пошла беседа, которую Марина запомнила на всю жизнь.
– Так-от, Машенька, – начала бабушка, – девяносто пятый годок мне. Стара стала.
Марина молчала, не понимая, куда клонит бабушка.
– Мать твоя меня не больно жалует, но вины её в том нету. Поздненькая она у меня, другие бабы в такие годы уж и не рожают. А расстались мы рано, четырёх годков ей не было, как нас разлучили. Не любили тогда, ежели какая женщина ведьмой слыла. А обо мне всякое говорили, тогда ещё больше, чем теперь. К тому же я единоличная. Так и подпала под закон. И нашла я её, мамку твою, уж после войны.
