только для того, чтобы все были виноваты.
Мокрый оройхон был угловым. На крошечном кусочке побережья Шооран увидел знакомый силуэт макальника. Теперь всё стало ясно.
Приговорённых раздели донага и привязали к костяным крестовинам, стоявшим на берегу, чтобы ожидающие экзекуции тоже могли наблюдать за процедурой.
Вперёд вышел старший брат.
– Мы не осуждаем вас, братья, мы любим вас и молимся за ваше исправление. Но сегодня вы погорячились, и излишний жар следует охладить. Пусть грех вернётся к своему родителю!
Далайн размеренно колыхал ледяную влагу.
Первого из возлюбленных братьев подвели к макальнику, начали обвязывать под мышками верёвкой. Маканый, распятый рядом с Шоораном, наклонил голову, прижал изуродованную щёку к голому плечу и сказал:
– Шешть раж – это терпимо. Можно выжить. На шебе жнаю. Когда опушкают, надо жжатша, а когда вытащат – дёргатша шильнее, штобы ыльков штряхнуть. А потом шнова ушпеть жжатша в комошек. Главное – мушшкие чашти шберечь. Они и не понадобятша больше, а беж них вшё одно иждохнешь. Нет, шешть раж – по-божешки. А вот дюжина – это конетш.
– Замолчи, будь добр, – попросил висящий слева от Шоорана Куюг.
Макальник с долгим скрипом разогнулся и начал наклоняться к далайну. Каторжник, висящий в петле, поджал ноги. Возможно, он делал это инстинктивно, а может быть, как и все, знал, как следует вести себя во время макания. Макальник склонялся всё ниже.
– Не-е!.. – выкрикнул несчастный, затем влага сомкнулась над ним.
Также неторопливо адский механизм начал распрямляться. Вскоре человек показался над поверхностью. Он бился, извиваясь, размахивал руками и невнятно выкрикивал что-то вроде: «Хы! Хы!..» Впившийся в мясо ыльк отлетел в сторону, упал на берег, запрыгал на камнях, разевая усаженный тонкими зубами рот. Макальник пошёл вниз.
– Не выживет, – тоном знатока сказал Маканый. – Не жжалша.
После третьего раза казнимый уже не кричал и не извивался. Он мёртво висел в петле, лишь изъеденные руки слегка подёргивались. Но всё же его продолжали макать.
На шестой раз вниз пошло тело без всяких признаков жизни. Оно ушло в глубину, но наверх уже не показалось. Могучий рывок натянул канат, внутри макальника что-то хрустнуло, и он завалился набок. Канат, внезапно отпущенный, спружинив, подлетел в воздух. В разорванной петле никого не было.
Трое палачей удручённо разглядывали поломанную машину. В толпе раздались крики, многие показывали пальцами на далайн. Там, между бугров влаги, появилось что-то похожее на частокол из костяных гарпунов, обтянутых серой кожей. Плавник быстро двигался, вздымая пенистые буруны. Маарах – огромная костистая рыба, желанная добыча во время мягмара, барражировала вдоль берега, явно не собираясь уходить.
– Никто не выживет, – сказал Маканый. – Шажрёт вшех. Вишь, как ходит.
Палачи, понукая добровольных помощников, подняли упавший механизм, кто-то полез наверх заменять поломанную деталь. Маканый, на которого напал бес болтливости, что-то возбуждённо шипел, но Шооран не слушал. Несмотря на шум и толпу вокруг, он вдруг ощутил далайн. В конце концов он илбэч и должен умереть, как илбэч, а не быть проглоченным глупой рыбой! Работать, напустив на лицо отсутствующее выражение, не выдав себя ни единым жестом, было страшно трудно, но всё же у него получалось. Оройхон начал возникать.
Сначала берег взорвался испуганными голосами, потом упала мёртвая тишина, потом кто-то завыл, некоторые бросились бежать, словно увидели Многорукого, другие молились, иные лежали, упав лицом в нойт и не смея подняться. Шооран не замечал ничего, кроме далайна. Влага кипела, клубились шапки пены, зазевавшийся маарах выметнулся на воздух и остался монументом самому себе, навеки впаянный в камень. Далайн схлынул, отступая перед новым оройхоном.
«Вот и всё, – подумал Шооран. – Жить мне осталось один день. Но этим придётся строить новый макальник».
Наконец пришёл в себя и кто-то из начальства. Послышались команды, общинников погнали вон, оправившиеся цэрэги сняли с крестовин каторжников и повели их назад через умывающийся, залитый выступившей водой оройхон.
Ночь пленники провели запертые в алдан-шаваре. Никто не разговаривал, лишь Маканый время от времени тряс шишковатой головой и повторял:
– Ну-у?.. Да-а…
Наутро в алдан-шавар прибыл старший брат. Не тот, что распоряжался в каторжных мастерских, а другой, очевидно, из самого высшего командования. Он остановился на пороге, оглядел повернувшиеся к нему серые лица и медленно, подчёркивая каждое слово, начал говорить:
– Я ни о чём вас не спрашиваю. И я не буду вас спрашивать. Вы понимаете, о чём я говорю. Больше с вами об этом не будет говорить никто. И вы не должны говорить об этом друг с другом. Вас, всех без исключения, будут кормить и ухаживать за вами. Потом вас приведут на берег и оставят одних. Если захотите, можете висеть там, пока не высохнет далайн. Но я бы хотел иного. Так что ваша жизнь в руках одного из вас. А теперь собирайтесь.
Брат вышел. Женщины с испуганными глазами принесли чистую одежду и воду для мытья. Маканый, мгновенно охамевший, потребовал пластырь на щёку. Брат, оставшийся при пленниках, проворчал, что разговаривать-то им как раз и не надо, но пластырь позволил.
– Должен же я молитша, – довольно сказал Маканый, – а беж плаштыря моя молитва неражбортшива.
– Знаю я твою молитву, – возразил старший брат. – Будь вас здесь святая дюжина – всё было бы ясно. Но вас – дюжина и один. Значит, лишний служит не господу, а Ёроол-Гую. И я догадываюсь, кто этот лишний.
– Ты не прав, потштенный. Нас ровно швятая дюжина и Он.
Услышав это «Он», сопровождаемое закатыванием единственного глаза к потолку, Шооран едва не расхохотался и сумел сдержаться, лишь до крови прикусив губу.
«В это верят только женщины», – вспомнил он. От кого достались ему эти слова? От язвительного насмешника Хулгала или от отца, которого он не помнит? Во всяком случае, в божественный разум Ёроол- Гуя Шооран верил не больше, чем позволял ему собственный опыт, а Тэнгэра, загнавшего людей в далайн, ненавидел глубоко и искренне.
На следующий день чёртова дюжина бывших каторжников была накормлена (впервые каши было вдоволь, и она оказалась приготовленной как следует), затем их связали, правда, не грубой хитиновой верёвкой, а мягкими ремнями из шкуры бовэра, и партия отправилась в путь. Сопровождали их три дюжины цэрэгов и старший брат, прежде управлявший мастерскими, а теперь получивший неожиданное повышение.
– Ремешки-то раштягиваютша, – шепнул Шоорану Маканый, когда они вышли.
– И что? – спросил Шооран, показав глазами на цэрэгов.
– Так. Пригодитша.
О чуде знала уже вся страна. Общинники с сухих оройхонов высыпали смотреть на процессию. Многие кланялись идущим.
– Видишь, как все любят нас благодарным сердцем, – вполголоса заметил Маканому Шооран.
– Молтши! – шикнул тот, и Шооран лишь теперь понял, что, несмотря ни на что, Маканый относится к происходящему более чем серьёзно.
Шли долго, через всю страну. Глядя на расстилающиеся вокруг земли, Шооран и сам видел, что рассказы каторжников были правдой. Оройхоны были разорены, словно по ним только что прошла война. Тропинки пробегали прямо по полям, иногда рядом лежали сразу несколько широких дорожек – очевидно, всякий ходил, как ему удобнее. Всходы потоптаны, смяты, вырваны с корнем. Даже алдан-шавар, где они ночевали, оказался неухожен и вызывал уныние. До какой же нищеты можно довести страну, даже если всё в ней растёт и плодоносит само, но нет руки, готовой любовно собрать и сберечь выросшее.
На второй день они прибыли к месту назначения, а на третий вышли к далайну.
