Ай не было.
– Уйдё-от!.. – голосили за тэсэгами.
Шооран побежал на крик. Сзади застучали сапогами цэрэги. За последнюю неделю солдаты привыкли к Ай. Время от времени то один, то другой подходил к уродинке и, протянув чавгу и зрелый туйван, предлагал: «Выбирай, чего хочешь?» – а когда прозрачные пальчики снимали с ладони чавгу, воин хохотал и радостно вопил, обращаясь к товарищам:
– Видали, чавгу выбрала!
Из-за этой однообразной, но, в общем, безобидной шутки Ай стала как бы своей в отряде, и цэрэги были не прочь заступиться за неё, тем более что это обещало новые развлечения.
При виде цэрэгов бродяги, толпившиеся возле суурь-тэсэга, бросились врассыпную. Шооран, жалея, что в руках нет хлыста, ринулся за ними, догнал одного, сшиб с ног, тут же, ухватив за ворот, заставил подняться и, приблизив расширенные от бешенства глаза к лицу изгоя, прошипел:
– Где она?!
– Я-не-виноват! – коротко, в одно слово, вскрикнул пойманный. – Она сама!..
– Где она?!
– Там… – Изгой мотнул головой в сторону тёмного зева пещеры и закатил глаза, ожидая расправы.
Шооран толчком опрокинул его в нойт и бросился к шавару. Цэрэги с гневным рычанием били пойманных. Из шавара тянуло холодом и мёртвым спокойствием, которым не было дела до творящегося вокруг.
– Ай! – безнадёжно крикнул он в стылую тьму, не ожидая ответа и надеясь лишь, что в шаваре нашла свой конец какая-то другая женщина, а Ай бродит где-нибудь в поисках чавги.
Но неожиданно у самого входа от стены отлепилась тень, и знакомый голосок протянул:
– Я-а ту-ут…
Шооран, пригнувшись, нырнул под свод шавара, выдернул Ай из липкой жижи, вынес к свету.
– Больна-а… – выговорила Ай.
Она освободилась из рук Шоорана и прямо на мокром принялась стаскивать изодранные буйи, спасшие её на недолгие минуты от зубов хищной мелочи. Из складок одежды на голую припухшую коленку свалился зогг. Ай, не глядя, щелчком скинула его на землю и снова занялась буйями.
– Ты гляди… – удивился кто-то из цэрэгов, – живая! Вот уж действительно – тварь шаварная, ничто её не берёт.
Шооран помог Ай стащить набрякший нойтом кожаный чулок, вновь подхватил уродинку на руки, быстро пошёл к поребрику, шепча в прижатое к черепу звериное ушко:
– Сейчас, сейчас, всё будет хорошо… Там вода, помоешься, болеть перестанет…
Ай прижималась к нему и тихо постанывала. Цэрэги, оставшиеся возле суурь-тэсэга, со смехом стаскивали в шавар забитых насмерть людей. Тела убитых казались кучами падали, что валяются вдоль далайна. Вид их не вызывал у Шоорана ничего, кроме чувства досады.
Почти месяц Ай болела. Обожжённые ноги покрылись язвами, карлица не могла ходить и, если бы не Шооран, вовсе бы погибла. Шооран поставил палатку на сухом, возле самого алдан-шавара, где и прежде запрещалось жить служителям. Владелец земли не смел прогнать сказочника, которому покровительствовало воинское начальство, и Шооран откровенно этим пользовался. Вместе с цэрэгами он требовал себе провиант и откармливал недовольную Ай сладкой кашей и мясом.
Ай поправлялась медленно, и Шооран целыми днями сидел возле неё. Думал. Ни разу в голову не пришла мысль: зачем он спасал никчемушное, искалеченное существо? Ай мешала ему, не давала как следует работать, словно верёвка, опутывающая ноги каторжника, но без этих пут Шооран уже не мыслил себя. Ай была не нужна ему, но он был нужен Ай, а это гораздо больше. Ай был нужен не муж, не сказитель, не илбэч, а просто человек по имени Шооран. Ай ничего от него не требовала, она лишь хотела, чтобы он, пусть не всегда, но обретался где-то неподалёку и чтобы это было ради неё. Не такое уж большое желание и не столь обременительный труд, если забыть о долге илбэча.
С некоторых пор Шоорану казалось, что все люди должны быть такими, как Ай: мелкими, скомканными и изуродованными, а те большие и красивые, что благоденствуют на сухом или беспомощно пропадают на мокром, – это не люди, а просто особые существа, вроде шаварных, но хитрее и опаснее. Как и прежде, Шооран оставался илбэчем, но месяц возле постели чудом уцелевшей уродинки изменил его. Отныне он строил не для людей, а против далайна. Люди превратились в толпу, которую надо было обвести вокруг пальца. Этот душевный излом готовился давно и был закономерен, ведь и прежде по следам Шоорана шёл Ёроол-Гуй, так что илбэчу приходилось жить, зная, что люди умирают из-за его дел. Гораздо проще справляться с такой работой, если не считать людей за людей. Удобнее. Вот только когда недочеловек смотрит тебе в глаза и в лице у него мука… Шооран ходил, опустив взгляд к земле. И ещё он перестал сочинять и рассказывать новые сказки. Но этого никто не замечал.
За месяц Шооран четыре раза выбегал к южному побережью и ставил оройхоны. Разбрасывал их как придётся, заботясь о собственной безопасности, а не о сухих землях. Ёроол-Гуй порядком потрепал ряды неопытных бродяг, так что лишь во время пятого похода Шоорану пришлось выдёргивать из-под одежды хлыст и отмахиваться от насевших изгоев. Особой опасности в том не было: охотники и уцелевшие кольчужники были при деле, перейдя в ополчение, созданное Моэрталом, а бывшие служители сражаться не умели. Они бестолково наскакивали, размахивая кулаками, а увидев загудевший в руках Шоорана хлыст, остановились и попятились. Ещё минута, и они обратились бы в бегство, но именно в это время из-за тэсэгов появился повернувший на крик дозор.
– Стоять всем! – знакомо гаркнул молодой дюженник, явно только что назначенный и не утративший ещё служебного рвения.
Шооран опустил хлыст и сгорбился, стараясь остаться неузнанным. К нему, держа наготове копьё, подходил Турчин. Свеженаклеенный значок дюженника ярко выделялся на его доспехе.
– Я сказитель, – сипло произнёс Шооран. – Пришёл сюда вместе с войсками пресветлого вана, а эти бродяги напали на меня!
– Ска-азитель… – протянул Турчин, пристально разглядывая Шоорана. – Прочих – гнать! – распорядился он, не оборачиваясь. Приказание было лишним, местные изгои давно разбежались.
– Меня называют молодым Чаарлахом, – сказал Шооран, всё ещё надеясь, что Турчин не признает в заросшем и грязном оборванце бывшего товарища.
– Значит, сказитель, – повторил Турчин. – А это, – он кивнул на хлыст, – твой язык. Длинноват немного.
– Война, – объяснил Шооран. – Без оружия нельзя, сами видите.
– Что ж, сказитель… – Турчин явно принял решение. – Расскажи нам в таком случае про объевшегося чавгой.
Шооран молча кивнул и, окружённый солдатами, направился к недалёкому поребрику. Сел, не торопясь скатал хлыст, хотел спрятать за пазуху, но один из цэрэгов со словами: «Дай-ка сюда!» – отнял хлыст. Шооран не возражал. Его сейчас беспокоило одно: узнал ли его Турчин, а если узнал, то как поступит. Хотя в последнем особых сомнений не было, Шооран знал, что душе Турчина благодарность чужда и ни былое приятельство, ни память о прошлом спасении не заставят Турчина отпустить пойманного дезертира. Так что остаётся надеяться, что лохмотья и отросшая борода надёжно похоронили блестящего цэрэга.
Вот только почему Турчин потребовал именно байку про объевшегося чавгой? Когда-то, рассказывая Турчину о встрече с Чаарлахом, Шооран упомянул непрозвучавшую сказку. Почему-то Турчина задело, что сказки он так и не услышал. Он потом долго приставал к Шоорану, выясняя, о чём же всё-таки повествует эта история. Возможно, при звуках знакомого имени в нём всколыхнулось старое любопытство, а может быть, он так издевается, прежде чем схватить разоблачённого преступника. В любом случае играть следует до конца. Шооран вздохнул и начал:
– Жил на свете Хапхуун – богатый человек. Было у него три поля с хлебом, три туйвана с плодами, три ручья с бовэрами да подземелье с грибами. А чавги у него не было. Всё ел Хапхуун, в дюжину глоток пихал, лишь чавги ни разу не пробовал. Самому копать – боязно, у людей покупать – достатков жаль. Так и маялся в мечтах: что за чавга такая вкусная?..
Через минуту Турчин самозабвенно ржал над нехитрыми поворотами побасенки.
– Ну, уморил!.. – хрипел он, отмахиваясь рукой. – Во дают! Значит, от каждого по чавге, а если не
