экран выключенного телевизора. Не спешите включать глупый ящик, рассеивать слабое внимание… бабушка, сама того не зная, занята важным делом: возвращает к жизни тех, кто уже ушёл. А бесконечный сериал отвлечёт ум, в склеротическом мозгу начнут бродить никогда не существовавшие персонажи, а реальные люди пойдут в отработку, превратятся в нихиль.
Порой, во время бесконечной беседы ни о чём, к слову приходилось, что опытнейший сын поминал что- то о нынешнем бытии, в котором отец покуда не смыслил ни уха, ни рыла. Вроде бы ни о чём специально не рассказывал, но чуткий Илья Ильич успел отметить, как часто поминается в этих оговорках Цитадель и ненавистные охранники. Этого уже было достаточно, чтобы понять: есть у Илюшки цель – и цель жизни и просто цель, в которую палят – и называется она Цитаделью.
Поначалу Илья Ильич решил было, что нотки ненависти сквозят в Илюшкином голосе оттого, что в Цитадель ушла мать, но потом понял, что сыновья ненависть не к самой Цитадели, а к охранникам, стоящим на стенах.
– Показал бы ты мне эту Цитадель, – попросил Илья Ильич. – Или туда нельзя?.. опасно?
– Почему опасно? Там бульвар вдоль стены, люди гуляют. Хочешь, с утречка сходим. Только ничего там интересного нет.
– Это тебе не интересно, а я ещё не видал. Кстати, а почему тут утро есть, день, ночь… В нихиле, вроде, ничто не меняется, там всегда сумрак.
– Это само собой происходит. Где людей много собирается, или просто находится что-то людьми созданное. Почему так – никто не знает. Одни считают, что это вещи эманируют. Они же на самом деле не снашиваются, а просто портятся от времени. И вот, когда из них вложенная память уходит, она-то и создаёт эффект идущего времени. Другие говорят, что воздух и свет образуются за счёт тех лямишек, что с каждого взимаются автоматически, просто потому, что дышишь. И человек, прежде, чем отработкой рассыпаться, задыхается, поскольку дышать ему больше нечем.
Илья Ильич припомнил исчезновение тёти Саши и передёрнул плечами.
– И что же, если спать побольше, то денег меньше уходит?
– Всё одно, лямишка в день.
– Понял… А с прежними приятелями, теми, кто уже тут, ты видаешься?
– Да как тебе сказать… Специально – нет. А так порой сталкиваюсь на улице. Я себе свойство купил, в те поры, когда мнемоны швырял без счёта: ежели вижу человека, сразу знаю, встречался с ним или нет. Припоминать не нужно. А то ведь со мной вечно такое происходило: вижу знакомого человека, знаю, что мы знакомы, а где, когда, как его зовут – убей, не помню. Дурацкое положение. Теперь со мной такого не бывает. Если хотя бы пару раз с человеком словечком перекинулся, то могу вспомнить, где это было и о чём разговор шёл.
– А я знание языков себе заказал, – признался Илья Ильич. – Причём нечаянно. Захотел узнать, о чём люди говорят, а деньги в кулаке держал. Теперь все языки понимаю, что новые, что древние.
Илюшка присвистнул.
– Абсолютный полиглот!.. – это крутенько. Сколько же денег ушло?
– Представления не имею. Я и сейчас не знаю, сколько этих монет у меня. Неловко считать.
– Посчитай, – сказал Илюшка, и отец сразу припомнил Афанасия, дававшего тот же совет.
Илюшка тем временем сунул руку за пазуху, повозился немного и сказал:
– Двадцать мнемонов. Вообще-то, не так много, а для отработки – целое состояние.
– Что, двадцать мнемонов?
– Твоё знание языков стоило.
– А!.. А я решил, что ты успел проверить, сколько у меня деньжищ в мошне спрятано.
– Этого никто не определит. Тайна личности, ядрён батон… Всё остальное, пусть за большие деньги, но можно узнать, а этого – нет.
Посмеялись не очень весело и вскоре, как водится в нетрезвых компаниях, перешли к анекдотам, тем более, что загробных анекдотов Илье Ильичу услыхать было негде. Когда за окном мертвенная ночная серость сменилась дневным светом, отец с сыном вышли на улицу и направились к Цитадели. Шли пешком, благо что недалеко и можно добраться бесплатно.
– Вот идут по улице два Ильи Ильича, – вспомнил отец старую, полсотни лет не звучавшую шутку. – А двое – как будет?
– Илей Ильичей, – убеждённо, как в детстве, сказал Илюшка.
Бульвар и впрямь был бульваром, крепко утоптанной дорожкой, проложенной по оплывшему крепостному валу – больверку, и обсаженной с двух сторон деревьями, о чём Илья Ильич не без удовольствия поведал сыну.
– Первые бульвары в Париже появились, когда французы стали сносить городские укрепления. Всё равно, город давно разросся за пределы крепостных стен, так что пользы от них никакой не было. Стены снесли, а земляные больверки срывать – себе дороже. Их обсадили с двух сторон деревьями, а может эти деревья уже и сами выросли, не знаю, по верхушке вала дорогу проложили и получилось место для гуляния. Сверху вид красивый и зелень, опять же… Аристократы в каретах туда на променад отправлялись, а кто победнее, те вроде как мы, пешком. Потом в подражание Парижу в других городах специально начали бульвары прокладывать, кое-где даже насыпь нарочно делали. А в России простой люд говорил не «бульвар», а «гульвар», потому что там гуляют…
– Вот она, Цитадель, – сказал сын.
Ничего особо грозного или мрачного не показалось в открывшейся взгляду обители. Стена не то из шершавого песчаника, не то просто из засохшего самана, не особо высокая, метра четыре, не больше. За стеной густо кудрявится зелень и выглядывает пара не то смотровых башенок, не то минаретов или звонниц. Ото всей этой патриархальности веяло музейным спокойствием, а уж никак не военной силой. И даже фигуры часовых серьёзности картине не добавляли. Через каждые полсотни метров, не скрываясь, напоказ,
