променад вышел, а ежели я поднимусь на стену, то и он за мной. Службы он не хотел, он, дурак, представлял, что командовать будет, по меньшей мере в начальники гарнизона метил. И чистку заранее задумывал: добрых христиан в Цитадели оставить, а Магомета и всех остальных – в нихиль выгнать. Болван, одно слово, богаче Магомета здесь никого нет, ему весь Восток в молитвах деньги шлёт. Захочет, так он нас всех в нихиль выгонит, а не мы его.
– Христос, разве, не богаче? – для порядка полюбопытствовал Илья.
– Христос – бог, убеждённо сказал Бэрд и перекрестился. – Он у себя в раю, тут его никто не видал. А вот Понтия Пилата я видел и даже заговорил, хотя запрещено, разговаривать с жителями Цитадели, если они сами тебя не подозвали. Штраф начислили сто фунтов, заработок почти за два года! – а Пилат мне ничего не ответил. Не помню, говорит, никакого Христа. Бродяг всяких много повесил, а сына божьего не припомню… Да ну, он от старости, наверное, в детство впал. Тут много таких, дома их зачем-то помнят, а сами они хуже малых детей. Праздность многих развращает. Вот, среди солдат, ни один умом не тронулся, а всё потому, что служба.
– Слушай, – сказал озарённый неожиданной мыслью Илья, – а мне это ваш Тиграт… в общем, Тигр Полосатый, сказал, что триста лет нельзя живущим внизу вестей передавать…
– Так это разве весть? Гадость врагу сказать – дело святое. К тому же, я не сам, китайца попросил.
– Так может и ты крикнешь там одному… Парень, что на турнике возле стены вертится, ну… тот, которому я промеж глаз врезал. Крикни ему: «Илья, мол, просил передать, что дураком ты, Серёга, был, дураком и после смерти остался!»
– Вери вэлл, – лицо англичанина озарилось улыбкой. Он явно представлял, как будет беситься незнакомый ему Серёга, получив такую весточку. – Он был твоим врагом?
– Он был дураком, а дураков надо учить.
– Вери вэлл. Я передам.
Бэрд извлёк из-за пазухи трепаную колоду карт и гордо объявил:
– Во, видал вещь? Однополчане наши, блудники вавилонские, такого и не знают, они только в кости умеют, да ещё в зернь. А христианину в такие игры грешно играть.
– А в карты, что, не грешно? – искренне удивился Илья, который, как человек неверующий, игрывал во всякие игры, кроме разве что зерни, о каковой имел довольно смутное представление.
– Карты – самая христианская игра, – убеждённо сказал Бэрд. – Тут четыре масти, они символизируют добродетели христианского воина. Это пики – храбрость в бою. Это бубны или щиты – упорство в обороне. Это крести – они означают веру в Иисуса Христа. А черви это любовь к даме сердца. В прежние годы у рыцаря обязательно дама сердца была, а мы люди простые, нам и маркитантки довольно.
– Ясно, – протянул Илья, тасуя засаленные карты. – Это король, это дама, это валет…
– Кавалергард, – поправил железнобокий революционер.
– А туз что означает?
– Туз это воля небес. Видишь, карта чистая? Над королём только господь бог.
– Тогда, конечно, игра безгрешная, – признал Илья. – А во что ты играешь?
– Игра называется «Сражение». Делим колоду пополам. Открывай верхнюю карту… видишь, твоя карта больше моей. Значит, забираешь себе обе и кладёшь под низ. А теперь у меня больше, значит, я твою карту беру в плен. Можно играть на деньги, можно на щелбаны.
– Так это же «Пьяница»! – разочарованно воскликнул Илья, никак не думавший, что глупейшая из карточных игр имеет столь почтенную историю.
– Это «Сражение»! – оскорбился англичанин.
– Хорошо, пусть «Сражение». Но всё равно, лучше уж тогда в очко играть. Тоже на щелбаны… тремя картами по носу.
– Это как? – заинтересованно спросил Том. Между делом он успел соорудить две кружки пива, одну из коорых щедрым жестом придвинул Илье. Прославленный английский эль оказался мутной бурдой отвратительного вкуса. Впрочем, в семнадцатом веке он, видимо, таким и был.
Илья на последние лямишки сотворил новую колоду и принялся объяснять мудрые правила игры в очко. Железнобокий оказался игроком страстным и неумелым, так что в самые короткие сроки Илья выиграл больше двух сотен щелбанов и через полчаса уже трепал карты о вспухший английский нос, приговаривая при каждом щелчке:
– Не умеешь играть, так и не берись!
Служба начиналась плодотворно, содержательно и конца ей не предвиделось ни ныне, ни присно, ни во веки веков.
Оставшись один Илья Ильич долго сидел, глядя себе в колени. Осмысливал холодное понятие: «один». За последние годы он привык к этому состоянию. После смерти Любаши так и жил бобылём, благо что до крайнего предела худо-бедно мог себя обслуживать и, даже согласившись на хоспис, сбежал оттуда за день до кончины. И лишь после того, как Русланова пророчески провизжала ему: «Ленты в узлЫ вяжутся!» – завязалось бытие таким узелком, что никакому Гордию не измыслить, и никакому Александру не разрубить. Два месяца посмертная жизнь неслась галопом и вдруг разом остановилась. Сиди как в недавнем прошлом, отдыхай, радуйся, что бок не болит.
Спрашивается, что теперь делать? Бежать за Людой, уговаривать, возвращать, каяться неведомо в чём? А потом? Налаживать эфемерный быт, который будет держаться исключительно за счёт непрочной памяти о нём. Людмила, покончившая с собой тридцать лет назад, забыта основательно. Кому нужно вспоминать давнюю трагедию? Покуда, быть может, раз в год кто-то из былых знакомых и пошлёт ей мнемон, а лет через десять все знакомые тоже очутятся здесь, так что её уделом станет Отработка. И она это понимает. Обижена, оскорблена, но ушла сама и по доброй воле не вернётся.
Больше всего в прошлой жизни Люда ценила прочность, основательность, надёжность. Профессия мужа, связанная с непрерывными разъездами, была ей что нож острый. И при жизни, и в посмертии, ей прежде всего нужен верный заработок. Не для себя, для сына… но теперь Илюшка далеко и в копейках её
