убийство младенца, наверняка сказала бы, что грех отмолен. Крестик-то у неё посреди декольте болтается, а вот душа давно где-то потеряна, и милосердие господне, заменившее совесть, тому очень поспособствовало. А тут – сам большой, сам маленький, не на кого переложить груз, стой лицом к лицу со своим грехом.
В прежней жизни Илье Ильичу не раз приходилось слышать ханжески-удивлённое: «О каком грехе вы говорите? Вы же неверующий, значит, никакого греха для вас нет: воруйте, убивайте, распутничайте… Главное для вас – в милицию не попасть».
Обычное дело, всякий меряет других по себе. Привыкнув к мысли, что на небесах сидит грозный надсмотрщик, добропорядочный христианин перекладывает на бога ответственность за собственные поступки и искренне полагает, что если бы не божий запрет, он непременно стал бы насильником и убийцей. Что же, ему виднее, быть может он и станет. Насильничать, убивать, грабить – характерно для рабов, которым вдруг перестала грозить плётка. Рабы божьи в этом смысле не являются исключением. А человеку неверующему приходится быть человеком самому, без помощи божественных кар. Единственный его помощник – совесть, без которой вполне может обойтись благопристойный христианин.
«Помилуйте! – возопит христианин. – А если у человека совести нет? Вон, Анютина мать, выбросила новорожденного младенца на мороз и ничто в душе не дрогнуло, она, что – безгрешна?»
Да, безгрешна. Спросите её саму, и она подтвердит, что если грех и был, то давно прощён. Для её поступка в русском языке есть другое слово: «преступление», – жаль, что закон не сумел дотянуться к убийце. А если бы младенца по несчастью заела свинья, то не было бы и преступления, ибо для свиней законов не написано и преступать им нечего. Это было бы злодеяние. Свинью, совершившую такое, зарежут без суда и закопают подальше от глаз людских. Но никто не назовёт свинью ни грешницей, ни преступницей.
Так они и стоят рядом – три понятия справедливости: грех, преступление, злодеяние. За грех человек карает себя сам, за преступление наказывает закон, за злодеяние – обычай. А для бога места нет, бог и справедливость – понятия несовместные, так что зря религия пытается подгрести понятие греха под себя.
Человек, раз в жизни испытавший благодетельные муки совести, уже не станет бездумно творить что ни попадя, прошлый грех стоит на страже, сохраняя чистоту души. А святой подобен невинному голубку, которому неведомы жалость и доброта. Биология давно знает это; заприте в одной клетке двух волков – они подерутся, но побеждённый останется жив. А возьмите голубка и горлицу, тех, что по наивному уверению песенки, никогда не ссорятся. Святая невинность не знает греха, и дело кончится убийством слабейшего, причём убийством медленным и жестоким, ибо крошечным клювиком несподручно убивать. И никто не вспомнит о жалости, жалость и сострадание доступны лишь тому, кто знает вкус крови.
Благословен будь спасительный грех!
Но порой жизнь складывается так, что прошлые грехи не могут предусмотреть всего и предупредить от совершения новых. Такое называется недомыслием, и когда с человеком случается подобная беда, ему остаётся шагать по бесплодной равнине, не находя в нихиле никакого утешения. Остаётся думать ни о чём, в сотый раз пережёвывая пресную мысль. Остаётся самому себе проповеди читать, да такие, хоть на публичный диспут с ними выходи… мало ли что ещё можно… нихиль стерпит и растворит всё.
Долина Лимбо в любую сторону уходит в бесконечность.
Что-то в беспредельной ровности привлекло внимание. Чуть заметное тёмное пятно на сером фоне. Сидящий человек, позой своей пародирующий не то роденовского мыслителя, не то – Мефистофеля, работы Антокольского. Илья Ильич послушно отправился туда. В первое мгновение ему представилось, что там мучается новичок, ещё не осознавший окончательно, что за жуть с ним произошла, и оттого особенно перепуганный. В такую минуту появление рядом обычного человека, того же Афони – материального и прозаичного до мозга костей, может сберечь новичку немало нервных клеток, которые, впрочем, в здешних палестинах вполне благополучно восстанавливаются.
Интересно, как здесь обходятся с душевнобольными? Должно быть, вылечивают с лёгкостью, и люди живут, вспоминая прежнее бытие с недоумением и обидой. Единственная болезнь, которая считается неизлечимой в мире, созданном людской памятью, – склероз. Да и то, соматические его проявления исправляются на раз. И всё-таки, лишние мучения потому и называются лишними, что их быть не должно.
Илья Ильич побежал, увязая ногами в непрочном грунте. Очень хотелось закричать: «Иду, сударь, иду!» – но дурная стеснительность удержала язык, а потом Илья Ильич разглядел, что сидящий облачён в какую- то накидку и вообще не выглядит человеком, только что окончившим земной путь. Скорей всего, это такой же бедолага, ушедший в нихиль подальше от людских глаз.
Хотя нихиль идеально скрадывает шаги, а Илья Ильич так и не выкрикнул ничего, однако незнакомец немедленно поднял голову и в упор взглянул на Илью Ильича. И с этой секунды язык уже не поворачивался называть его незнакомцем, ибо облик встречного был известен Илье Ильичу с самого школьного детства. Тёмные блестящие глаза, тёмные волосы, противу всех циркуляров не тупеем завитые, а стриженные под горшок, нос с лёгкой горбинкой, уныло нависающий над чёрными, без малейшей проседи усами… новый памятник на Малой Садовой удивительно точно угадывал внешность этого человека… хотя, возможно, жители Цитадели с годами начинают походить на свои изображения, копируя бесчисленные портреты и монументы.
– Здравствуйте, Николай Васильевич, – сиплый звук с трудом протиснулся сквозь перехваченное горло.
Сидящий продолжал смотреть молча, на лице не отражалось никаких чувств, даже вполне понятного ожидания. И Илья Ильич подумал вдруг, что не случайно он встретил именно этого человека, ибо не было на Руси писателя с более воспалённой совестью, нежели Николай Васильевич Гоголь. Но судьба, послав ему эту встречу, не станет более помогать, так что если желаешь услышать вещее слово, изволь задать непраздный вопрос. И вот этого-то вопроса, в поисках ответа на которые мы открываем книги гениев, Илья Ильич и не мог сформулировать.
– Мне… – выдавил он наконец, – нужна ваша помощь.
– Lasciate ogni speranza, voi ch'entrate, – проговорил Гоголь кажется самому себе.
Lasciate ogni speranza, voi ch'entrate (ит.) – Оставь надежду, всяк сюда входящий – цитата из «Божественной комедии» Данте.
