вместо привычной лестничной площадки прямо за дверью начиналась узкая улочка, словно ящиками обставленная бетонными блоками выломанных из домов квартир. Много лет Илья Ильич не бывал здесь, но сразу узнал это место, в котором ничего не меняется, лишь рассыпается пылью, когда приходит срок. Теперь пришёл срок Ильи Ильича; словно мешающую занозу Город выдавил прочь обнищавшего, пережившего себя самого человека.
Вокруг расстилались унылые кварталы Отработки.
Эпилог
Книги не было. Вчера он, прежде чем улечься в постель, положил её на столик, намереваясь с утра дочитать оставшиеся полсотни страниц, а утром обнаружил горстку бесцветной отработки. Это было вдвойне неприятно, потому что книга была чужая, Илья Ильич взял её почитать у Лидии Михайловны, старенькой библиотекарши, у которой разживались книгами все обитатели Отработки, не успевшие потерять вкус если не к жизни, то хотя бы к хорошему чтению. Теперь история Дженни Герхардт останется недочитанной, ведь вторая такая книга в Отработку вряд ли попадёт. И неясно, как теперь оправдываться перед Лидией Михайловной, любившей книги страстно до самозабвения.
Старушка была человеком странным и для Отработки нетипичным. У неё была не комнатёнка, не жилой объём, траты в котором сведены до минимума, а двухкомнатная квартирка, где всё было прочным словно в прежнем мире. Особенно это касалось книг. Двухкомнатная квартира была нужна Лидии Михайловне, потому что иначе книги было бы некуда ставить. Комнаты в Отработке всегда были припудрены пылью, то один, то другой предмет, поддерживать в порядке который уже не хватало денег, рассыпался, наполняя воздух пылью веков. У Лидии Михайловны в доме не было ни пылинки. Рассказывали, что по утрам она пьёт кофе со сливками и даже угощает ранних гостей. Илья Ильич не проверял этих слухов. Сам он ничего не ел уже года три, но нахлебничать у доброй женщины не мог. Зато частенько заходил под вечер, поговорить о прошлом и взять на пару дней одну из книг необъятной библиотеки. Книги от аккуратного прочтения не портятся, они лишь требуют одну лямишку в год, чтобы оставаться читаемыми и не рассыпаться ненароком. И вот теперь роман Теодора Драйзера не получил своей лямишки, и случилось это в то время, когда томик лежал на столе у Ильи Ильича. Знал бы, что так будет, свои бы деньги потратил, лишь бы избежать тягостного объяснения с владелицей.
Делать нечего, Илья Ильич с кряхтением поднялся (удивительно быстро проходит молодость, что своя, что вторая, дарованная памятью близких людей!), натянул неизменный костюмчик и отправился объясняться с хозяйкой книги.
Обитатели Отработки вставали со светом и ложились, когда на улице стемнеет. Электричества не жгла даже Лидия Михайловна, видать и её вспоминали не слишком часто.
В Отработке всякий жил на первом этаже. Лестницы да и стены поветшавших домов не выдержали бы собственного веса, а вот просторов в нихиле, обнимающем островок человеческой памяти, хватало с избытком. Мостовых тут тоже не полагалось, но белая пыль под ногами лежала так густо, что можно было вообразить, что идёшь по сельской дороге.
Почему-то Илье Ильичу вспомнилось, как возвращался он в хоспис, умирать. Тогда каждый шаг давался через боль не желавшего исчезать тела. Восемьдесят четыре года, что провёл он на земле, казались в ту пору непристойно коротким сроком. А теперь, к ним добавились ещё девяносто пять, проведённых в царстве мёртвых, но всё равно исчезать не хочется. Говорят, последними словами какой-то долгожительницы, протянувшей без малого полтора века, были: «Я не хочу умирать, я ещё так мало пожила!» Конечно, когда измучен хворями и немощами полуразрушенного тела, поневоле возжаждешь вечного покоя, а если нигде ничего не болит… как сказал Станислав Ежи Лец: «значит ты уже умер». Но и мёртвому умирать неохота, тем более, что ничего не болит, просто ветхое тело всё хуже и хуже слушается. И всё-таки, даже в этом положении есть множество маленьких радостей. Проснуться с утра и лишнюю минуту поваляться в постели, слушая тишину – это уже радость. Выслушать сетования соседок, покивать и посочувствовать. Почему-то в Отработке прозябает впятеро больше женщин, чем мужчин, то ли женщины более экономны, то ли бабушек чаще вспоминают… Рассказать о чём-нибудь своём, заранее зная, что тебе посочувствуют, но помочь не смогут. Раз в год, если не совсем обнищал, когда в июне беспамятный народ потянется на погосты отдавать долги ушедшим родителям, устраивать скудные чаепития для себя и пары приятелей. Всё-таки хорошо, что у него такая запоминающаяся фамилия и могила у самой дорожки. Жаль только, что участок этот теперь совсем заброшен и бронзовая позолота с плиты облезла, так что надпись больше не бросается в глаза. Но даже теперь на Троицу три-четыре десятка лямишек он получит. Одно беда, год протянуть на эту сумму никак не удастся.
Илья Ильич дошагал к знакомому перекрёстку и остановился в недоумении. Квартиры Лидии Михайловны не было, лишь огромная, по колено, куча отработки оплывала в окружающем безветрии. И нигде ни малейшего следа женщины, умудрявшейся даже тут жить по-человечески и до последнего дня помогавшей жить по-человечески всем окружающим. Можно было не спрашивать, что случилось, – такое, пусть не слишком часто, но происходило именно в этом районе, где забвение было нормой. Человек устроен странным образом, в самый убогий район Города редко попадала бомжеватая дрянь, все пропойцы и никчемушники истлевали гораздо раньше, не оставляя следа ни в том, ни в другом мире. А тут доживали вторую жизнь неприметные, но хорошие в массе своей люди, оставившие по себе не слишком прочную, но добрую память. Родные и друзья любили и часто вспоминали их, но обидным образом не передали память об ушедших своим правнукам. То ли человек изначально так устроен, то ли жестокий двадцатый век лишил людей памяти, но из детей двадцать первого века почти никто не может назвать имя собственного прадеда и уж тем более вспомнить девичью фамилию прабабки. Одни вовсе живут Иванами родства не помнящими, другие по душевной лени избрали себе девизом: «Deus conservat omnia» и тоже успокоили сговорчивую совесть, позабыв или не зная, что по-настоящему хранить может лишь людская память. Вот и ютятся в Отработке, рассыпаясь в пыль, прекрасные люди, виновные лишь в том, что оказались между Калликратом и Геростратом. Стать одним не хватило гения, не стать вторым достало совести.
Deus conservat omnia (лат.) – Господь хранит всех.
Некоторые, впрочем, и в Отработке не бывали, живут себе на полную катушку, не заглядывая в кошель и не размышляя о том, что ждёт их, когда мошна опустеет. Другие трясутся над каждый грошом и спят на полу ровно собачонка. Илья Ильич поддерживал в доме минимальный порядок: сидел на стуле, спал на кровати. На такую жизнь требовалось в год пара мнемонов. Но вот уже несколько лет, как эту сумму он не добирал. В кошеле оставалось тридцать две лямишки, а в живом мире холодеет февраль, так что до июня не дотянуть при всём желании. Впрочем, камень на Северном кладбище останется, так что быть ему призраком до тех пор, пока заботливые городские власти не сочтут нужным снести беспризорные могилы, превратив зелёный участок в зону отдыха счастливых горожан. Какие сейчас дома власти, чем народ живёт, Илья Ильич давно не интересовался. Иной раз соседи сообщали слухи о живых делах, и этого было довольно. Живут люди, а потом попадут сюда и будут жить здесь, принеся в загробный мир свои порядки. Иногда Илья Ильич подумывал, а не является ли безразличие, обычно не свойственное ему, следствием начавшегося превращения в призрак, и принимался расспрашивать знакомых о новостях, но сама мысль, что дома вот-вот грянет двадцать второй век, была неприятна. Илья Ильич не любил фантастики, предпочитая строить дороги. Если бы он продолжал жить в Петербурге, в своей квартире на проспекте Энгельса, то двадцать второй век подошёл бы незаметно и буднично, как это случилось с двухтысячным годом, не было бы в нём ничего сюрреального, и приход его не вызывал бы недовольства. А потом Илья Ильич предполагал, что впадает в мизантропию и недоволен живым миром оттого, что там у него не
