задачу. Говорил направление, на что обратить внимание, что, как сказать. Потом тот уходил, пил крепкий кофе и часто ночь напролет сидел, готовил материал. Затем материал приходил к Швернику, они садились вдвоем, часами сидели, материал оказывался вверх дном перевернутый. Опять помощник садился, все это пересоставлял. Пока напишут окончательно, они раза три-четыре переделают все. От помощника оставались только связки, а основа вся была дана Шверником. Он много работал, очень. Изумительный человек был. Преданный партии и рабочему классу до мозга костей. Главное для него — чтобы было народу хорошо. И одинаково вежливо и учтиво принимал и министров и уборщиц. А вот для протеже он не годился. Своим он ничего не делал. Не любил протекции.
— Ну, меня восхищает, конечно, сталинская гвардия. Родственникам — ничего.
— Нет! Нет! Нет!.. Его брату я машину давал без его санкции и даже втайне от него.
— Казалось бы, да…
— Вот такой он человек был! Во всех отношениях… У него другой жизни, кроме как государственной, не было совершенно. Буквально не было. Разве в воскресенье, в свободный час-другой погуляет, чтобы восстановить здоровье для продолжения работы. И вечером иногда в воскресный день поиграет в бильярд. Час-другой. Мы с ним играли часто, и еще у него было хобби — часы исправлять. Для него было наслаждением исправлять часы. Как только часы портились, я давал: «Николай Михайлович…»
— А что, он был часовщиком?
— Нет. Он был лекальщиком. И родители его не имели к часам отношения… Он рано осиротел… И сразу пошел работать — чуть ли не в двенадцать лет. Кстати, вот что однажды ему портной рассказывал. Вызвали портного к Сталину. Входит Сталин, в руках китель. Поздоровался, спросил, как здоровье, и говорит: «Надо китель перелицевать». Тот ему говорит: мол, этот китель из плохого материала. «Мы из Чехословакии получили прекрасный материал, очень легкий, прохладный, хорошего цвета. Давайте я сошью новый китель». Сталинн на портного накинулся: «Транжира! А этот что, выбросить?! Не надо мне никаких новых кителей, перелицуй этот…»
— Вы ездили в командировки со Шверником?
— Да, конечно.
— И воочию видели результаты коллективизации и индустриализации страны?
— А вы знаете, что коллективизация помогла нам выиграть войну? Иначе — бегай, собирай у единоличников хлеб во время войны. В колхозах и то нам приходилось убеждать. Я ездил со Шверником в сорок третьем году в Татарию, Башкирию хлеб собирать.
— С колхозника и то трудно было собрать. А с частника — черта с два.
— Да, с частника черта с два. Не только Шверник, но и другие члены Политбюро были посланы добывать хлеб… Мы в Казани были, в Уфе, в Ижевске…
Любопытную историю рассказал нам секретарь обкома Ижевского… Не Ижевского, а, простите, Удмуртского обкома. Чикин был такой. Очень интересный человек, первый секретарь. Во время войны ему вдруг позвонил Сталин. И говорит: «Здравствуй, это Сталин. Нам, — говорит, — нужны винтовки. Сколько ты можешь срочно сделать?» В течение, не помню, месяца, что ли… Чикин спрашивает: «Сколько нужно?» — «Очень много. Сколько тысяч можешь сделать?» Я забыл, какую он цифру назвал. А Сталин сказал: «Нет, это смехотворно мало». И назвал цифру в пять или шесть раз больше. И Чикин отвечает: «Товарищ Сталин, извините, но это невозможно». Тогда, по его словам, Сталин сказал (он Швернику рассказывал, мы вместе сидели за столом): «Ты знаешь что, сам от себя не говори. Ты поди, спустись, усади своих рабочих, инженеров, техников и передай им, что Сталин просит рабочих завода вот такое количество винтовок в такой-то срок изготовить… Послушай их, держи совет, а потом доложи мне». Он ответил: «Понятно, слушаю, товарищ Сталин». Пошел вниз, собрал рабочих, инженерно-технический персонал… Когда отдельные вопросы сразу не могли решить, то отправляли специалистов разобраться на месте. Подвести базу надо было, рассчитать время, ресурсы. Короче говоря, они долго совещались. И в конце концов рабочие сказали, что могут сделать. Решили, что все будут днем и ночью находиться на заводе, пока не выполнят задание. Чикин доложил Сталину. Тот засмеялся и сказал: «Ну вот, видите. Рабочие, оказывается, знают лучше, чем мы». Потом Чикин ему ежедневно докладывал о ходе выполнения. Он жил и спал на заводе.
Вот такой интересный человек был. Мы с ним ездили еще в глубинку. В Глазов, что на самой границе автономной республики. Такие дороги, что туда еле «виллис» пробирался (мы на трех-четырех «виллисах» поехали). И меня что удивило: этого секретаря обкома в любом колхозе знали в лицо и по имени-отчеству. Говорили так, что видно было: он там бывал не единожды.
— Вот как работали!
— Да. Так работали. Это в сорок третьем году. Вы Лаврентия об этом спросите. Он много лет работал со Шверником, а также с Косыгиным, Кагановичем, Малышевым. Вся документация по эвакуации прошла через его руки.
— А после возвращения из молдавской ссылки вы вернулись к Швернику?
— Нет. Я просто пошел к Швернику на квартиру. Жена его меня приняла. Посоветовала: «Сейчас время такое, лучше сюда не перебираться, пока будь лучше там, в тени». Я послушал ее и не стал хорохориться. Это июнь месяц был. В конце года я уже написал, и меня перевели сюда опять, в Управление охраны, и потом на пенсию…
— Дали полковника?
— Нет, кто тогда думал об этом? Тогда такое творилось. Тогда Серов был, я к нему не обращался… Я знал, что надо кончать с такой работой. Раз Сталина нет, что мне там делать, кого охранять? Я вижу, что идет антисталинская линия, по портретам было видно и по некоторым выражениям. Даже если бы меня поставили начальником охраны, я не пошел бы. Подставлять свою грудь кому-то, за кого-то — я не хотел. Раньше я знал, за что боролся, за что я был готов в любую минуту жизнь отдать, а так…
Шверника я видел ежедневно во сне двадцать пять лет. Ежедневно во сне! И сейчас вижу, как я уже говорил, в неделю раза два. Вот клянусь детьми, внуками! Два раза в неделю я его во сне вижу обязательно. И охраняю. Все охраняю! Власик мне однажды сказал: «Бичиго, я только оденусь, только сяду завтракать, все думаю, хоть бы скорей пришла ночь». — «Почему?» — «Я Сталина во сне увижу!» Вот так были преданы люди…
— А кто по национальности был Шверник?
— Русский. Фамилия его Шверников, знаете, псевдонимы… «ов» отпало, и получилось «Шверник». Жена его украинка была. Мария Федоровна. Бывший партийный работник. У нее кличка была Маруся Белая. На кладбище она под этим именем лежит. Властная женщина. Калинина однажды отчитала… На каком-то приеме…
— После Крымской конференции Сталин вызывает моего отца и говорит: «Саша, я хочу тебе поручить большое дело. Когда Рузвельт здесь был, он в разговоре мне обещал, что после победы приедет к нам отдыхать. Я хочу подготовить все условия для того, чтобы у него был выбор. Поэтому создадим Управление госдач при Главном управлении охраны, ты пойдешь туда управляющим. Туда вой дут Ливадийский дворец, Юсуповский и все, что тебе понравится в Крыму. Надо дать возможность выбора Рузвельту. Вот он пожелает выехать из Ливадийского дворца куда-нибудь, но поскольку он больной и ему трудно передвигаться, нужны промежуточные станции, где он мог бы остановиться на несколько часов или на день-два». Сталин дал отцу такое указание. Отец поехал. Создалось управление, все это делалось под видом того, что готовится дача для отдыха Сталина. О подлинных причинах никто не должен был знать. Сталин сознательно шел на это.
— Рузвельт был очень жесткий человек…
— Да, очень жесткий… Ну, у Сталина с ним сложились хорошие отношения, правда, у них были кое- какие размолвки, насчет сепаратных переговоров американцев, Даллеса, с немцами…
— Георгий Александрович, вы встречались и находились рядом с Черчиллем, какое он производил впечатление как человек?
— Крепкий мужик был, крепкий… Когда смотрел на вас, такое ощущение было, что он вас пронизывает взглядом, всю вашу душу видит. Причем он так нет-нет и задержит взгляд на человеке. Но когда о Гитлере заговорил, так ударил по столу, что показалось, этот стол развалится. Аж пена у него изо рта шла… Это — фигура…
— А когда ездили туда со Шверником, вас как представляли?
