разглядеть, что лицо его искажено бессмысленной улыбкой, изо рта текут слюни, а на черной майке сзади написано белым странное слово 'Скирлы'.
- Этого-то знаете? Мой первый клиент. Теперь в Соколовской спецшколе учится, - громким шепотом прошелестел Боб Хайт, наклонившись к ребятам.
- Кочумай, дед, байки лить. Ты чего? Форин, что ли? Какой твой клиент, к лешему? Это ж Витя Пляскин, дурачок наш. Его все на Шаговой знают. Кикимору ему в дышло. - Громоздкий сложил руки замком на груди.
Еще один трамвай протренькал по рельсам.
Рядом с Ристалием включились прожекторы, шесть объемных лошадей на крыше (квадрига и иноходцы) воссоединились с плоской седьмой - краем световой луч попал и на венчающий шпиль флюгер в виде устремившегося в небо скакуна.
- Насчет лешего, а особенно про кикимор вы, ребятки, поосторожней. - Глаза деда засверкали из-под бровей. - Всуе не поминайте... Очень плохая компания... Что вы, в сущности, о кикиморах-то знаете?
- Ну, они на болотах живут. Раз. Зеленые и пищат по ночам. Два. Пугают. Три. Фольклорный персонаж, в общем.
- Ха-ха-ха! Было б смешно, коль не так грустно.
Боб Хайт зябко поежился, запахнул полы плаща, присел рядом с Громоздким на штакетник и аккуратно поставил баян на колени.
- Какой фольклор? Они существуют, понимаете? На самом деле! Кикиморы - это дети, загубленные матерями в утробе или сразу по рождению. Знаете ли вы, что они все равно растут?
Старик опять перешел на шепот, и сигаретный дым из его рта густо пах полынью.
- Неприкаянные эти дети дичают, живут в лесах и по болотам, путаются с лембоями, бабаями, мавками и русалками, и накануне Иванова дня балуют с путниками, озоруют с охотниками и рыбаками. Но не это суть главное. Кикиморы низшая, в соответствии с табелем о рангах, градация прислуги темной силы. В редкие времена, обычно на третий лунный день между первым и вторым полуночными часами, они принимают вид, доступный человеческому зрению. Только тогда кикимор можно поймать и рассмотреть.
- Откуда ты все взял? Бредятина какая-то. Вымыслы. Завязывай...
- Э-э, нет не бредятина, не вымыслы! У меня-то как раз и практика была.
- Мозги паришь. Головка не бобо? Не фони. Ты, дед, точно сказок перечитал. Небось, в либрии дешевых книжек накупил. Фуфло это все... - Громоздкий махнул в сторону дома Дезидерия.
Там на первом этаже размещались четыре магазина: либрий, где торговали разнообразными книгами, шузетная с голенастым медным сапогом над входом, молочный, откуда всегда доносились запахи сырокопченых колбас, и гематогенная с нарисованными россыпями больших голубых таблеток на закрашенных белым витринах.
- В книгах, конечно, про кикимор писано. И не только в сказочных... Время у меня в Моргалии всегда есть свободное - они там, только когда яркое солнце светит, работают со своими оптическими приборами - а вечерами тишина, ну, я и читаю во время смены разное... В либрии-то букинистический отдел очень хорош! Я там раньше почти каждый свободный день по два часа проводил. Да... И как-то раз совершенно случайно попался мне томик, где про всяких заложных покойников было. Ну, прочитал и прочитал, интересно, что с того? Текучка потом заела, за делами так бы все читаное и забылось, если б в следующую смену, через две на третью ночь тогда работал, не пришел ко мне Соколов...
- Сам Седой, что ли? Директор красной школы? Из Полуактового переулка? спросил Дезидерий.
Если пройти вдоль Шаговой улицы от дома Дезидерия, пересечь Плоховский переулок, миновать остающийся справа гигантский девятиэтажный дом Семь-Девять и следующий за ним арочный Визионавий, где показывают кино, а на фасаде белеют маски с грустными и смеющимися дырками вместо ртов, то выйдешь как раз к Т-образному перекрестку. Здесь, на другой стороне Шаговой улицы (перекладинка Т), находится всем известный Гастрономий, неиссякаемый источник дешевой фрухтянки. Напротив него, на стороне наблюдателя, ножкой той же буквы отходит Полуактовый переулок, в глубине которого справа, напротив тридцать девятой средней школы, сквозь деревья просматривается здание из красного кирпича с оцинкованной крышей.
Это Имбецилий - специальная школа, в которой учатся умственно отсталые дети, такие как Витя Пляскин.
Говорят, что два независимых пешехода, один из которых идет по Плоховскому, а другой по Полуактовому, в конце концов, сойдутся вместе где-то в районе Самолетки.
Якобы в месте смычки переулков есть небольшая площадь со статуей и проходная в секретный подземный завод.
Говорят, что на заводе раньше делали секретные самолеты, а теперь только изредка испытывают мощные двигатели, отчего вся Шаговая начинает гудеть нутряным шумом.
Но это только говорят, ведь в те далекие глубины ни Громоздкий, ни Дезидерий еще пока не забирались...
Часть 2
СИНКЛИТ ОРЕШОНКОВА
Озеро
1
На Северо-западе месяц апрель - время, когда на покрытых отяжелевшим снегом полях начинают проступать подошвы прогалин, и вселенский фотограф приступает к испытанию проявочным раствором изрядно пожеванной мартом зимней бумаги земли. Но особенный проявитель его способен выявлять лишь два цвета на постепенно теряющем девственную белизну фоне - раскрываются изумрудно-зеленые и черно-пегие следы беспорядочных сельскохозяйственных оргий осени. Под слоисто восходящими потоками воздуха в фотованночке все шире и шире проступают озимые посадки и унавоженные пашни.
В начале апреля ели в лесу начинают проваливаться, собирая вокруг себя жесткий валик шершавого снега. Накануне все было укутано равнотолстым пуховым одеялом, а на утро после ночной оттепели каждое хвойное дерево стоит вечнозеленой свечой в ямке-кратере маленького холодного вулкана. Позже, стекающая с веток вода прогрызает в толще неправильных овалов стенок никогда не бывавших раскаленными жерл многочисленные извилистые ходики с сахарными перемычками внутри, а снаружи кое- где затемненные вкраплениями переживших холода и птичий голод разнообразных остатков семян, плодов и ягод. Потом кратеры омыляются под юношески безалаберным солнцем, опадают в угловатых промоинах, быстро уплощаются и переходят в вечно жаждущие влагу прогалины. Образовавшиеся мокрые заплаты прелой листвы жадно съедают близлежащий перекристаллизованный снег, и остатками зимней тоски он остается лежать лишь в низинках и под особенно разлапистыми елями.
Лед на водоемах становится пористо-крупчатым, и в ветреных местах, где снеговая корка тонка или отсутствует, приобретает слюдяную мутность. Появляются одинокие лужи, они неравномерно растут, словно колонии каких-то гигантских микробов, находят друг друга, сливаются, и вот уже остатки льдин неприкаянными разросшимися фишками малопонятной игры го медленно плавают по водному полю, почти готовому для новой партии бесконечного в своем повторении поединка.
Все замирает в полусонном сезонном междувременьи, и стороннему наблюдателю, случайно оказавшемуся у полусвободной граничной кромки суши и воды, кажется, что вот-вот дадут сигнальный знак, призывающий к началу партии.
Звук выстрела невидимыми шарами прокатился по биллиардному сукну озерной поверхности, нырнул в низинку на другом берегу, отразился от частокола крестов с вензелями и плит с пятиконечными звездами, покрытых серебрянкой, протиснулся сквозь многочисленные копьистые ограды и ослабленным гулом
