– Дениска, спасай! – сказала я.
– Всегда пожалуйста, любимая!
Я приложила трубку к признательно забившемуся сердцу и сказала Зойке, заканчивая давний спор:
– Понимаешь теперь, почему я выбрала мента? Мало слов – много дела! И так во всем.
Пристыженная Зойка уныло кивнула, а Денис в трубке хмыкнул и проницательно заметил:
– Комплименты – это не к добру. Чую, просьба будет на редкость гадкая!
Разумеется, он не ошибся. Однако вытащить из милиции «насильника» Севу оказалось совсем не так трудно, как думал паникер Бронич.
– Конечно, если бы пострадавшая девушка тоже поехала в участок и написала там заявление, ваш Полонский не отделался бы так просто, – снисходительно объяснил мне мой милицейский герой уже поздним вечером, предварительно истребовав и получив с меня благодарность за совершенный им подвиг натурой.
К счастью, барышня скрылась с места происшествия еще до того, как увезли Севу в милицейском «бобике». Пока стражи порядка отскребали с асфальта побитого честными гражданами «насильника», его «жертва» тихо шмыгнула в подоспевшее такси и по-английски удалилась в неизвестном направлении.
– Сумасшедшая какая-то девица, – зевнув, подумала я вслух. – Припадочная! Сначала возвела на парня напраслину, а потом усовестилась и сбежала.
– Уверена, что это была напраслина? – сонно пробормотал Денис. – Я лично вашему Полонскому не слишком доверяю…
Одно время Сева за мной ухлестывал. С тех пор и навсегда он у бдительного милицейского капитана Кулебякина на подозрении. Но я не стала спорить с милым: мне хотелось спать, и я не отказала себе в этом.
Телефон зазвонил среди ночи.
Поздний звонок четко проассоциировался у меня с милицейскими подъемами по тревоге, так что я и не подумала снять трубку. Это сделал Денис. И лишь когда он прилепил мобильник к моему уху, я поняла, что телефон-то мой собственный!
– Инночка! Ах, Инночка! – В трубке захлебывалась слезами мама Севы Полонского.
– Нонна Игоревна?
Я села в постели, включила бра в изголовье кровати и посмотрела на будильник.
Была половина третьего. Шесть часов назад я передала помятого и обессиленного Всеволода с рук на руки его любящей маме, и в тот момент она плакала от радости, так как успела вообразить своего милого мальчика в полосатой робе арестанта, с бритой наголо головой и деревянными колодками на ногах.
Теперь в плаче Нонны Игоревны и малейшей радости не чувствовалось.
– Инночка, Севу забрали! – прорыдала она.
Я подумала, что намятые бока Полонского все-таки потребовали госпитализации, и спросила:
– В больницу?
– Нет, не в больницу! В тюрьму!
– В какую тюрьму? Почему? За что?!
Я покосилась на Дениса.
– Кузнецова! – с упреждением зарычал он, выглянув из-под подушки. – С кем ты, черт побери, якшаешься? Я не буду вытаскивать из кутузки всех твоих хахалей!
– Это не хахаль, это все тот же Полонский, – торопливо объяснила я. – Кажется, его снова арестовали.
– Что, он еще на кого-нибудь напал? – излишне громко поинтересовался бездушный мент.
Нежная Севина мама в трубке захлебнулась рыданьями и отключилась. Я вздохнула, вырубила телефон и грозно посмотрела на Дениса.
– Даже не проси! – каменным, как топор пещерного человека, голосом отрубил он. – Утром. Все – утром!
И мой милый снова уснул, захрапев, как неандерталец, в совершенстве освоивший прием отпугивания носовыми руладами саблезубых тигров. Я немного порычала, как тот же тигр, но услышана не была.
«Что ж, утром так утром», – примирительно пробормотал мой внутренний голос.
Я побила кулаком подушку и натянула до ушей одеяло.
«Ну и что такого, что его в милицию забрали? В милиции тоже люди», – усыпляюще забормотал внутренний голос.
– Пеще-е-е-ерные, – зевнув, согласилась я.
И уснула.
Тугриков, в лице, фигуре и манерах которого без труда угадывалось самое близкое родство с пещерным человеком, со скрежетом почесал подмышечную впадину сквозь задубевший рукав форменной куртки и шершавым басом томимого жаждой алкаша гаркнул в открытую форточку квартиры на первом этаже:
– Граждане, откройте! Милиция!
Форточка тут же захлопнулась. В считаные секунды в режиме цепной реакции герметично закупорились оконные проемы по всему фасаду старого «сталинского» дома, построенного буквой «П».
Тугриков искательно заглянул в окно по другую сторону подъездной двери. Там с подоконника широко и бессмысленно улыбалась круглая тыквенная морда, начиненная горящей свечкой. По кружевной занавеске метались кривые тени.
Тугриков с мучительным звуком поскреб стекло ногтем, занавеска дернулась, и над воскуренной тыквой появилась жутчайшая физиономия – синюшная, в мощных шарпейских складках, с кривым красным ртом и зубами наружу. Тугриков замер с поднятой рукой. Вурдалачья морда ему одобрительно покивала и показала сразу два больших пальца.
– Они думают, что мы тоже маскированные монстры! – со смесью удивления и обиды сказал Голубовский.
Тугриков вздрогнул и использовал поднятую руку для крестного знамения.
– Сегодня Хэллоуин, Витя! Импортный праздник всякой нечисти! – объяснил Голубовский.
– Вот люди! Вас че, давно по тыквам не били? – Тугриков укоризненно посмотрел на иллюминированный овощ и помотал головой, как одолеваемая блохами собака. Сходство усугубляло сорвавшееся с привязи на темечке ухо серой меховой шапки.
В середине октября на почве наблюдались заморозки, и вся городская милиция дисциплинированно перешла на зимнюю форму одежды. И хотя в конце месяца вдруг потеплело, легкомысленное поведение погоды не изменило четкой линии заведенного милицейского порядка. Тугриков с тоской думал о любимом спортивном костюме и легкой ветровке. Необходимость изменить удобной экипировке обусловил утренний смотр, куда надо было явиться в полной выкладке, да еще с «тревожным» чемоданчиком.
– Витя, остынь! – позвал товарища лейтенант Голубовский.
Блудный сын благородного семейства, он не производил впечатления прямого потомка пещерного витязя в тигровой шкуре и имел генетическую способность к внезапным гениальным озарениям.
– Сейчас мы войдем в лучшем виде. Ты справа, я слева!
Опера Коля Тугриков и Петя Голубовский внешне походили один на другого не более, чем Пересвет на Челубея, однако обладали глубинным внутренним сходством. Оно выражалось в переизбытке природной жизнерадостности и непреодолимой склонности к скоморошеству. «Наши клоуны», – любовно называли Тугрикова и Голубовского охочие до развлечений коллеги.
Переглянувшись, изобретательные служивые люди распластались по обе стороны железной двери подъезда. Голубовский, оказавшийся ближе к домофону, нервными пальцами столбового интеллигента пробежался по кнопочкам, сделал брови домиком и громко, жалобно мяукнул.
– Твою мать! – подпрыгнул от неожиданности кровный враг саблезубых кошачьих неандерталец Тугриков.
– Цыц! – предостерегающе свистнул ему Голубовский и тут же виртуозно преобразил прозвучавшее междометие в раздраженное кошачье шипение.
– Гав! – неубедительно сказал Тугриков просто так, от себя.
Он еще не понял сценария.
