оказался довольно толковым — оформление его кабинета, якобы в стиле гарвардско-йейльского клуба, обманчиво. Именно он высчитал, что для помощи Патрику лучше всего учредить благотворительный траст в Англии. Таким образом, правительство Соединенного Королевства никогда не сможет обложить дополнительным налогом никакие из этих денег, и если с Патриком что-нибудь случится (я не знаю, какова вероятная продолжительность его жизни), деньги будут поступать таким же, как он, нуждающимся детям. Поэтому $150000 пошли на учреждение траста (и ты, разумеется, один из опекунов), и еще важно то, что он не облагается никакими налогами на наследство в США Остаток имущества составляет около $139000. Из них 135000 отходят твоему отцу с рекомендацией не беречь их, а пожить на них всласть.
Это поможет ему принять Софи Кнопфльмахер — думаю, ты знаешь, что она грозится навестить его следующим летом? Вообще-то она заявляет, что он ее пригласил, — полагаю, он не ожидал, что она поймает его на слове. Кстати, Урсула оставила Софи свою коллекцию безделушек, а мне — золотое ожерелье, которое я приняла в знак нашей дружбы. Еще она оставила небольшое наследство Тессе, более чем достаточное, чтобы покрыть ее путешествие на Гавайи, а также кое-какие украшения.
Таким образом, остается около $1000000 для тебя, Бернард. Надеюсь, ты не постесняешься их принять. Мы с Урсулой потратили уйму времени, обсуждая эту проблему, пытаясь определить сумму, которая будет достаточно большой, чтобы оказаться для тебя полезной, и не слишком большой, чтобы ты почувствовал себя обязанным пожертвовать ее кому-нибудь. Судя по тем ценам на недвижимость в Раммидже, что ты мне называл, ты сможешь купить на эти деньги квартиру или, может, домик. С позиции потенциального гостя я бы просила, чтобы в нем было центральное отопление и душ (Урсула рассказывала мне какие-то жуткие истории о британских бытовых условиях, но ее представления, вероятно, устарели).
Из этого ты можешь сделать вывод, что я собираюсь навестить тебя на Рождество, вот, если ты до сих пор хочешь меня видеть. Ты был очень терпелив, милый мой Бернард, и во время нашей последней совместной недели на Оаху (между прочим, я получила от той недели огромное удовольствие — старомодная галантность, невинность дружеских отношений, пикники и катание на волнах, пусть и без доски, и долгие, неспешные поездки по острову), и потом, когда я звонила тебе в последующие недели, и ты никогда не давил на меня из-за Льюиса, хотя в твоем голосе я всегда слышала тот невысказанный во прос, когда ты прощался.
Как ты и говорил, этим летом Элли от него устала, а может, встретила кого-то более подходящего ей по возрасту. В любом случае она бросила его недели три назад, и он написал мне письмо, в котором называл себя дураком и спрашивал, не можем ли мы снова сойтись. Он пригласил меня на ужин, и я согласилась (забавно, Льюис выбрал тот же тайский ресторанчик, где я встречалась с тобой и Тессой). Он сказал, что не хочет в этот вечер говорить про Элли или о нашем возможном примирении, а просто хочет сломать лед, вернуться к дружеским отношениям, просто поболтать о детях и так далее. Льюис, когда захочет, может быть очень обаятельным, и мы вполне цивилизованно провели вечер, в чем нам помогла бутылка вина. Мы разговаривали на безопасные темы, например о полемике на Мауи, развернувшейся вокруг разрешения, выданного на строительство нового курорта на месте древних гавайских захоронений. Я с горячностью заявила, что, по моему мнению, покой гавайских душ не будет нарушен, если туристы станут катать тележки для гольфа над их могилами. Льюис, казалось, несколько удивился моим словам, хотя сам он придерживается того же мнения — из добрых, либеральных побуждений. Он подвозил меня в ресторан, поэтому повез и домой и напросился выпить но последней. Было довольно рано и Рокси еще не вернулась — мне кажется, он с ней об этом договорился, потому что вскоре попытался затащить меня в постель. Я отказалась. Он спросил, нет ли у меня кого, и я ответила, что не на Гавайях, и он спросил, не тот ли это англичанин, о котором говорила Рокси? И я сказала, да, я собираюсь провести с ним Рождество. До того момента я не и не догадывалась, что уже приняла это решение, и подождала еще пару недель, чтобы удостовериться. И я удостоверилась. Льюис неплохой, но он нечестный человек. Теперь, когда я встретила такого, как ты, на меньшее я не согласна.
Я сказала, что больше не хочу терзать его разводом, и предложила разделить наше общее имущество пополам и оформить совместную опеку над Рокси. Не сомневаюсь, что он согласится, когда придет в себя от потрясения, что его отвергли.
Я еще не знаю, хочу ли выйти за тебя замуж, милый мой Бернард, но собираюсь это выяснить, узнав получше тебя и это место со странным названием, где ты живешь. Полагаю, если я выйду за тебя, мне придется жить там, да? Что ж, я готова для разнообразия сменить Гавайи на что-нибудь другое, и Раммидж, несомненно, для этого подойдет. Но мне нужно остаться здесь по меньшей мере на год, может на два, пока Рокси не закончит среднюю школу, и еще в зависимости от того, решит ли она на будущий год жить со своим отцом. Ничего пока не ясно, все неопределенно — кроме того, что я заказала билет на чартерный рейс до лондонского Хитроу на 22 декабря — ты сможешь встретить меня в аэропорту? (Гирлянда необязательна.)
Что бы ни случилось, какое-то время наши отношения будут состоять из длительных целомудренных разлук и кратких страстных свиданий, мой милый, но лучше так, чем наоборот.
Шлю всю свою любовь,
В конверт был вложен маленький отротированный буклет с литургией гавайской народной мессы и листок с фотокопией страницы из «Ридерз дайджеста».
Цитата из книги Мигеля де Унамуно[120] «О трагическом чувстве жизни у людей и народов» была отмечена зеленым маркером.
В самых потаенных уголках души человека, который верит, что смерть навсегда положит конец его личному сознанию и даже памяти, в этих отдаленных уголках, о чем он, возможно, и не подозревает, таится тень, смутная тень, тень тени неуверенности, и когда он говорит себе: «Не остается ничего другого, как прожить эту преходящую жизнь, ибо иной жизни нет!», он в то же время слышит, как в этих самых потаенных уголках бормочет его собственное сомнение: *Кто знает?..». Он не уверен, что слышит правильно, но он слышит. И точно гак же в каком-то уголке души истинно верующего, который верит в грядущую жизнь, приглушенный голос, голос неуверенности, бормочет на ухо его душе: «Кто знает?..» Возможно, голоса эти не громче комариного зуда, когда ветер с ревом гнет деревья в лесу; мы едва различаем это жужжание, и все равно, слившееся с ревом бури, оно слышно. Как вообще мы смогли бы жить без этой неуверенности?
Бернард сложил тонкие листки писчей бумаги и вместе с буклетом и фотокопией убрал их в желтый конверт. Глядя сквозь мерцающий огонь медных буковых листьев в голубое небо, он улыбнулся. Листья шелестели на ветру, и один или два, кружась, опустились на землю, как крохотные язычки пламени. Бернард несколько минут оставался в такой позе — голова запрокинута, руки раскинуты по спинке скамьи, — погрузившись в счастливые мечты. Затем поднялся и бодро зашагал к зданию колледжа, внезапно охваченный неудержимым желанием выпить кофе. Толкнув раздвижные двери, ведущие в преподавательскую, он чуть не столкнулся с выходившим Джайлзом Фрэнклином.
— Еще раз приветствую! — воскликнул Фрэнклин, придерживая дверь, чтобы Бернард мог пройти, и, глянув на конверт в руке Бернарда, весело добавил: — Хорошие новости или плохие?
— Хорошие, — ответил Бернард. — Очень хорошие новости.
