избавиться от мяча до того, как преследовавший Дженкинса левый защитник догонит и врежется в него. Я подоспел на штрафную площадку как раз в тот момент, когда мяч вылетел из угла и оказался передо мной где-то на уровне пояса. Нырнув «рыбкой», я по счастливой случайности принял его головой, прямо лбом. Мяч влетел в сетку, как ракета, вратарь даже не пошевельнулся. Благодаря сетке на воротах (немногие поля, где мы играли, снисходили до таких мелочей) этот гол показался еще более эффектным. Наши противники уставились на меня, разинув рот. Мои товарищи по команде помогли мне встать, похлопывая по спине. Морин и другие девчонки из Непорочного Зачатия прыгали, крича как сумасшедшие. Думаю, с тех пор я ни разу в жизни не переживал момента столь чистого торжества. Именно в тот вечер, проводив Морин до дома после вечера в молодежном клубе, я впервые дотронулся до ее груди поверх блузки.
Прошел уже, должно быть, год, как я впервые заговорил с ней. К физической близости мы продвигались медленно и немыслимо мелкими шажками, по нескольким причинам: из-за моей неопытности, невинности Морин и придирчивого надзора ее родителей. Мистер и миссис Каванаг были очень строгими, даже по меркам тех дней. Они не могли помешать нам встречаться в молодежном клубе и вряд ли могли возражать, чтобы потом я провожал Морин домой, но запрещали нам ходить куда-либо только вдвоем — в кино или куда-то еще. Субботними вечерами Морин сидела с детьми, пока родители отдыхали в Ирландском клубе в Пекаме, но мне, пока их не было, приходить к ним в дом не разрешалось, и ей не позволяли бывать у меня. Конечно, каждое утро мы по-прежнему встречались на остановке, выходя из дому пораньше, чтобы поболтать подольше (только теперь это была автобусная остановка: лондонские трамваи постепенно ликвидировали, пути разобрали и залили дорогу асфальтом, а моего отца перевели на канцелярскую работу в депо, и, надо сказать, он не жаловался). Обычно я вручал Морин любовные послания, чтобы она читала их по дороге в школу — она просила ни в коем случае не посылать их по почте, потому что рано или поздно они попадут в руки родителей. Я же просил ее именно посылать свои письма, мне казалось таким взрослым получать личную корреспонденцию, особенно в этих розовато-лиловых конвертах, пахнущих лавандой, — мой младший брат умирал от любопытства, глядя на них. Я мог не опасаться, что родители прочитают эти письма, тем более что их содержание было совершенно невинным. Сами письма тоже были написаны на розовато-лиловой почтовой бумаге, с тем же запахом лаванды, крупным, округлым почерком, с маленькими кружочками над всеми «i». Думаю, она позаимствовала эту идею из рекламы ручек «Байро». В школе ей постоянно делали замечания по этому поводу. Помимо кратких утренних встреч на остановке, мы могли видеться только в молодежном клубе — на вечерах общения и вечерах игр, на футбольных матчах и во время редких прогулок в зеленом поясе Кента и Суррея в летние месяцы.
Возможно, эти ограничения и помогли нам так долго хранить взаимную привязанность. Мы не успевали наскучить друг другу, а в нашем противостоянии родителям Морин мы ощущали себя участниками в высшей степени романтической драмы. За нас все сказал Нэт «Кинг» Коул в своей песне «Рано еще любить», под аккомпанемент слащавых струнных и гулких фортепьянных аккордов перекатывая во рту гласные, как леденцы:
They try to tell us we're too young,
Too young to really be in love.
They say that love's a word,
A word we've only heard
But can't begin to know the meaning of.
And yet we're not too young to know,
This love will last though years may go…
Это была наша любимая песня, и я всегда старался заполучить в партнерши Морин, когда ставили эту пластинку.
Почти единственной нашей возможностью побыть наедине было время в воскресенье вечером, пока я провожал ее домой после танцев. Поначалу, смущаясь и не зная толком, как вести себя в этой новой ситуации, я тащился позади Морин, засунув руки в карманы. Но одним холодным вечером, к моему огромному удовольствию, она приткнулась ко мне, словно ища тепла, и взяла под руку. Я раздулся, преисполнившись гордости обладателя. Теперь она по-настоящему стала моей девушкой. Держа меня под руку, она болтала, как канарейка в клетке, — о ребятах в молодежном клубе, о своих школьных подругах и учителях, о своей семье с множеством родственников в Ирландии и даже в Америке. Насколько я помню, Морин всегда была переполнена новостями, слухами, анекдотами. Обычные, но пленявшие меня банальности. За стенами школы я старался выбросить учебу из головы, в моих домашних тоже не было ничего интересного по сравнению с семьей Морин, поэтому я предпочитал слушать, а не говорить. Но иногда она расспрашивала меня о моих родителях, о моем детстве и очень любила мои рассказы, как я каждое утро высматривал ее, стоя на углу хэтчфордских Пяти дорог, и не осмеливался заговорить с ней.
Даже после того как она впервые взяла меня под руку, прошло несколько недель, прежде чем я собрался с духом поцеловать ее на прощание, на улице у ее дома. Мой неловкий, неумелый поцелуй, пришедшийся наполовину в губы, наполовину в щеку, застал Морин врасплох, но она с теплотой вернула его. И тут же отстранилась и, пробормотав: «Спокойной ночи», взбежала по ступенькам крыльца; но на следующее утро на остановке ее затуманенные глаза сияли, а в улыбке появилась новая мягкость, и я понял, что для нее этот поцелуй так же памятен, как и для меня.
Мне пришлось учиться целоваться, как пришлось учиться танцевать. В нашей семье, где мужчины составляли большинство, существовало табу на любые прикосновения, тогда как в семье Морин, по ее словам, для всех детей, даже для мальчиков, было обычным делом поцеловать родителей на ночь. Конечно, это было совсем не то, что целовать меня, но объясняло ту непринужденность, с которой Морин поднимала ко мне свое лицо, как удобно и свободно чувствовала себя в моих объятиях. О, восторг этих первых объятий! Что такого в этих подростковых поцелуях? Думаю, они дают интуитивное представление о том, на что будет похож секс: девичьи губы и рот, словно сокровенная внутренняя плоть ее тела — розовая, влажная, нежная. Наверняка то, что мы называем французским поцелуем, засовывая друг другу в рот языки, — это подобие полового акта. Но до этого мы с Морин дошли еще очень не скоро. Многие месяцы нас пьянили простые поцелуи, когда мы стояли обнявшись, слив губы, закрыв глаза и не дыша по нескольку минут кряду.
Обычно мы проделывали это в тени под лестницей, ведущей в подвал в цокольном этаже дома Морин, мирясь с запахом, исходившим от соседних мусорных ящиков. Мы стояли там при любой погоде. Если шел дождь, Морин, пока мы обнимались, держала над нами свой зонт. В холодную погоду я расстегивал свое широкое пальто (мое новое приобретение, которое я с гордостью носил по выходным) и распахивал ее плащ, сооружая подобие палатки, внутри которой привлекал Морин к себе. Однажды я обнаружил, что на спине платья с розочками нет одной пуговицы, и, сунув ладонь в прореху, почувствовал голую кожу между лопатками. Морин вздрогнула и чуть больше раздвинула губы, прижатые к моим губам. Спустя несколько недель я пробрался внутрь спереди, через застежку блузки, и стал ласкать ее живот через скользкий атлас комбинации. Шаг за шагом я продолжал исследовать ее тело, девственную во всех смыслах этого слова территорию. Морин была нежна и податлива в моих объятиях, она хотела, чтобы ее любили, ей нравились мои ласки, но за всем этим не стояло никакой сексуальности. Должно быть, она часто ощущала через одежду мой напряженный член, когда мы обнимались, но никогда ни словом об этом не обмолвилась, не подала виду, что смущена этим. Возможно, она думала, что взрослые пиписьки постоянно тверды, как камень. Эрекция была скорее моей проблемой. Когда нам приходило время расставаться (задерживаться на улице дольше десяти-пятнадцати минут было опасно, ибо мистер Каванаг знал, когда заканчиваются вечера в молодежном клубе, и иногда сам выходил на крыльцо глянуть на дорогу, и тогда мы замирали, стоя прямо под ним, — было и страшно и весело), я ждал, когда Морин взбежит на крыльцо и войдет в дом, а после шел прочь, напрягаясь и подавшись вперед, как на ходулях.
Думаю, что Морин тоже должна была испытывать свои симптомы сексуального возбуждения, но вряд ли понимала, что это такое. У нее от природы было чистое сознание, чистое, не будучи при этом ханжеским. Она искренне не понимала грязных шуток. Говорила, что, когда вырастет, хочет выйти замуж и иметь детей, но явно не связывала это с сексуальностью. И тем не менее она любила, когда ее целовали и обнимали. Она
