головы собравшихся. — В основе всего — трудовой принцип! А в результате… — Одна Ксения умеет так внезапно перейти от строгого тона к улыбке. — А в результате расцвет детской личности.
Дети прислушиваются. Они не все понимают в горячей и быстрой речи, изобилующей мудреными словами, но то, что доходит, укладывается в сознании, как обещание взрослых сберечь их, поставить на ноги.
— А летом что будет! — все более воодушевляется Ксения. — Намечен грандиозный план отправки детей в хлебородные губернии. В хлебо-родные! Поняли?
Еще бы не понять!
Ася сидит, очищает спорок от ниток. Будет ли она когда-нибудь такой же счастливой, как Ксения? У той всегда грандиозные, непременно грандиозные планы! А у Аси? Люся высмеет любую ее мечту…
Перед обедом в дверях мастерской показалась Люся. Ася ждала ее появления, даже припасла уничтожающую фразу: «Не мешай людям работать, элемент!» Но и Люся кое-что заготовила. Она взглядом приказала Асе выйти в коридор и там прошипела:
— Продала?
Заморгав черными, торчащими в стороны, будто растопыренными ресницами, Ася спросила:
— Кого? — хотя заранее знала ответ.
Как ужасно, что Ася связана двумя клятвами! Клятву о дружбе еще можно нарушить, но вторую… Все неугодное Люсе оборачивается виной перед господом-богом.
С детства от бабушки Асе известно, какие муки грозят грешникам. «Продать» нельзя! Ася просовывает голову в двери мастерской.
— Мне надо идти… Я спрятала Люсин завтрак. — И думает: «Неужели так будет до самой могилы?»
Асе не спится
В комнате темно. Издалека доносится песня про мир безбрежный, который залит слезами. Это поют в зале. Там первомайский вечер, там гости, там все детдомовцы, нет только Аси и Кати. Разве не обидно? Руководитель хора, вторая скрипка оркестра Большого театра, — вот кого раздобыла Татьяна Филипповна! — сам проверял их голоса. Ася — сопрано, Катя — альт. Разве они не разучивали песни вместе со всеми? Разве не приводили в порядок зал, не обтирали колонны, стараясь дотянуться повыше? И что же? В самый разгар веселья приходится лежать вдвоем на узенькой жесткой койке в комнате дежурного персонала. Сюда, в дежурку, их втолкнула Ксения, как только последний из иностранных делегатов скрылся за поворотом коридора: «Осрамили наш дом перед всем Третьим Интернационалом!»
Катя поплакала и уснула; Ася же никак не успокоится, все перебирает события дня.
Праздник начался с завтрака, даже раньше. В столовую все бежали в новых нарядах: мальчики — в голубых полосатых рубашках, девочки — в платьях из такого же ситца. У каждого празднично белел воротничок или торчал из кармашка платочек — всё подарки Вариной фабрики. У Аси в волосах трепыхался белый шелковый бант.
В столовой протерты окна, вымыт пол. По тарелкам разложены манные котлеты, в кружках дымится какао (на молоке!). Поднос полон куличиков. Куличики один к одному, но все же их стали делить, как делят хлеб. Дежурный по столу отвернулся, а Вава Поплавская ровным голосом — обязательно ровным, не то подумают, что она подает дежурному знак, — спрашивала:
— Этот кому?
Разобрали все куличики, и стало так тихо, что Ксения смогла обратиться с приветствием сразу ко всем столам. Она впервые была без куртки, в светлом платье, с красным революционным бантом на груди. Подумать только, Асе она показалась такой славной, такой хорошей!..
Ксения сказала, что Первое мая девятнадцатого года особенное — тридцатая годовщина! Тридцать лет назад Международный парижский конгресс установил этот великий пролетарский праздник.
Все, кто успел прожевать, кричали «ура!». Ася успела.
Затем на середину столовой вышла Татьяна Филипповна. Она, конечно, не такая красивая, как Ксения, она старая, ей больше тридцати лет, она родилась раньше самого первого Первого мая. И потом она не такая веселая: у нее муж на колчаковском фронте, а там сейчас страшные бои. Даже у Вари на фабрике собирали митинг по гудку насчет мобилизации, а у них и мужчин-то почти нет. Из-за этого Колчака и дети не могут быть веселыми, особенно у кого отец или брат на фронте, как, например, у Дуси и Туси Зайцевых, с которыми Ася теперь дружит, хотя Люська и злится.
Татьяна Филипповна подняла руку и объявила:
— Ребята! Вам Московский Совет приготовил подарок!
Оказалось, что отныне все воспитанники детских домов будут обеспечиваться питанием в первую очередь после бойцов Красной Армии. В самую первую очередь!
Тут уж все кричали «ура!».
…Катя вздохнула во сне и повернулась на другой бок. Пришлось повернуться и Асе. Она оперлась на локоть, на левый локоть, который почти зажил, потому что Яков Абрамович откуда-то выцарапал бутыль рыбьего жиру.
Теперь в зале танцуют краковяк. Так обидно, что лучше уснуть! Но как уснешь, если тебя одолели мысли?
Все началось с пасхи, с того утра, когда всех потянуло на воздух, на солнышко. Двор превратился в сплошную лужу, и нельзя было отойти от крыльца, разве что найдешь сухой островок или камень.
В церквах звонили колокола, и иных ребят по случаю праздника навещали родные, у кого кто есть: бабушка, тетка, сестра… Приходили, совали в руку или крашеное яичко, или кусочек освященного кулича. Каждый, получив гостинец, старался съесть его в укромном уголке: невозможно же при всех!
Только Панька Длинный, когда от него ушел дед, начал нахально при всех жевать толстую плитку жмыха, словно дразнился. Попробуйте не смотреть на этот жмых — аппетитный, пахнущий подсолнечным маслом…
Настроение было пасхальное. Девочки не ссорились, не дразнились, христосовались друг с другом. Ася не посмела нарушить обычай, трижды поцеловалась с Люсей. Она и раздружиться с ней не смеет, хотя эта дружба тягостней ей с каждым днем… Про себя Ася называет Люсю «липучкой». Ей представляется, что сама она, словно муха, увязла в клейкой, ядовитой бумаге. Ну да, как глупая муха! Передние лапки влипли, а задние свободны, дергаются. Дергаются, трепещут крылышки, но липучка не отпускает…
Однако в пасхальное воскресенье Асе не хотелось думать о своих горестях, она старалась радоваться празднику и весне. Пусть с затененной части двора, от черных, будто остекленевших сугробов тянет холодом, сыростью, зато у крыльца вовсю печет солнце, радугой играет в бегущих ручьях.
Ася жмурилась, жмурилась от солнышка и вдруг увидела: тетя Анюта!.. Высокая, в каком-то чудном жакете, — наверное, все ребята ее заметили — пробирается между лужами, ищет, куда ступить. За долгую зиму площадь, как и все московские площади, улицы и дворы, накопила столько снега, что в апреле ее почти сплошь залило водой. Лужи, ручьи, реки… Ася поспешила наперерез гостье: лучше насквозь вымочить ноги, чем слушать насмешки насчет теткиной буржуйской шляпы. Удалось перехватить гостью посреди площади. Лапша умилилась:
— Встретила? Рада? Ну, душенька, Христос воскресе!
Асе стало стыдно, что застеснялась перед ребятами. Даже шляпка не показалась слишком уж буржуйской.
Тетя Анюта не пошла дальше: она спешила к Казаченковым. Она сказала, что Василию Мироновичу, поскольку он устроился на хорошее место, не совсем удобно бывать у прежних хозяев, но сама она считает долгом хоть изредка поддерживать добрые отношения, хоть в такие дни, как сегодня.
— Прощай, душенька, вот тебе с пасхального стола. Разговляйся на здоровье.
Теперь, когда Ася сделалась обладательницей сверточка с вкусными вещами, она могла подойти к ребятам и предложить то, что с самого утра вертелось на языке. Она протиснулась в самую гущу ребят (Федя всегда в гуще) и сказала быстро, чтобы не перебили:
