Ася просит передать всем ребятам привет. Союзным и несоюзным.
— Набирайся сил, — говорит на прощание Татьяна Филипповна, еще раз просовывая сквозь решетку руку. — Но, пожалуйста, без твоих штук. Время слишком тяжелое, а ты не маленькая. Обещай мне, что никуда не сбежишь, не выкинешь новое коленце.
— Обещаю. Знаю, что не маленькая.
Обратно от ограды она не бежит, не подпрыгивает на «гоп», а крадется, прижимаясь к стене ненавистного дома. Главное — остаться незамеченной, главное — сохранить возможность почаще уединяться у окна, видеть перед собой вечно манящую, живущую своей жизнью улицу.
Бог, сделай так…
В здравнице переполох: нагрянули комиссары. Пусть это две скромные с виду старушки с одним портфелем «а двоих, — страху они нагнали. Пришли, предъявили бумажку от Наркомпроса и наотрез отказались откушать, хотя директриса очень и очень любезно приглашала их к столу.
В субботний вечер каждому разрешается делать то, что он хочет, но Асю вдруг послали наверх, я библиотечную комнату, привести в порядок шкаф с детскими книгами.
Дорогие, нарядные книжки когда-то тешили внуков Фомы, потом его правнука, два года назад увезенного во Францию. Последнее время детской библиотекой пользуются сиротки, когда у них выкраиваются свободные от рукоделия и хлопот по хозяйству часы.
На полке рядом с «Воскресным чтением для детей» лежала справочная книга по детскому чтению. Ася сунула свой любопытный нос в это пособие, полистала его. О каждой рекомендуемой книжице можно было прочесть несколько пояснительных слов.
«Богато одаренная от природы, всеми любимая, симпатичная, глубоко религиозная девочка, спасая прислугу из воды, неожиданно умирает на пятом году жизни, вызвав общее сожаление». Может быть, прежде Асю и прошибла бы слеза из-за жалостной судьбы четырехлетней героини, теперь она лишь поежилась.
Повесть «Приключения сироты в степях Америки» была снабжена следующей назидательной фразой: «Так как сирота надеялся на бога, был честен и добр, то все обошлось благополучно и он богачом возвратился в Европу».
Такие книги, как сказано было в справочнике, «сеют семена благочестия и утверждают в сердцах детей страх божий».
Вскочив, Ася со злостью захлопывает шкаф. Кажется, наглоталась застойной, позеленевшей от тины воды.
Ася расхаживает по комнате, раздумывая. А ведь не случайно ее отослали в библиотеку подальше от «комиссаров». Хозяева опасаются Аси с тех пор, как, вспылив, она объявила, что ее дядя (да, да, тот самый дядя!) ушел добровольцем в Красную Армию, с тех пор, как она все чаще оказывалась «дерзкой девчонкой».
Скорее вниз! Но там уже тишь да гладь. Улыбающаяся Василиса Антоновна приводит в порядок спальню. Видно, сами благочестивые сестрицы при появлении комиссии ничем не обидели господа, но белыми полными руками экономки они свершили то, что требовалось: аналой мигом превратился в скромный, застеленный скатертью столик, с детских изголовий чудом исчезли все тридцать штук богородиц. На глазах у Аси, когда миновала опасность, и пресвятые девы и евангелие с закладкой, как ни в чем не бывало, очутились на своих местах.
Ася вновь ощутила тошноту, вновь словно тины глотнула. На вечерней молитва она простояла, как каменная, глядя в окно, завидуя вольно кочующим по небу облакам.
Не будь она связана обещанием, сбежала бы в тот же вечер. Но ей оставалось одно: излиться в письме.
Изливаться пришлось украдкой, отправлять письмо так же. Ася использовала единственную возможность: самодельный конверт был опущен в почтовый ящик воскресным утром по пути в церковь, и то пришлось сделать вид, что отстала из-за туфли, вдруг соскочившей с ноги.
Кому же адресовалось горячее послание Аси? Катя была в колонии, Ася написала Феде:
«Ты понимаешь, Федька, все тут красивое, картины тоже красивые, и я любовалась и даже представляла, как я вам их распишу, если вы не будете на меня злиться и обещаетесь не дразнить. Я любовалась, любовалась и вдруг поняла: мы заложники. Помнишь, ты рассказывал о заложниках? Мы стережем их буржуйские богатства. Не знаю, поняла ли это комиссия? Должна понять! Если бы не обещание, я бы бегом побежала к вам. Ладно, дразнитесь, дураки…»
В свое время Федя немало дразнил Асю. Она не забыла, как он незадолго до пасхи назвал ее пустоголовой овцой. Ксения тогда водила подряд три группы в кинематограф «Наполеон», где шла картина, которая в Москве наделала немало шуму и, как объяснял лектор, отвечавший на вопросы зрителей, хотя и была снята просто с натуры, без всяких художественных затей, впечатление оставляла неизгладимое. Картина называлась «Вскрытие мощей Сергия Радонежского». Пять веков эти мощи лежали нетленными, а когда их недавно вскрыли, оказались ватным чучелом с добавкой истлевших костей и битого кирпича. Сверху, на святой раке, нашлась записка, которую тоже заснял оператор: «Большевики, не вскрывайте мощей, вы завтра все ослепнете».
Ася не то что боялась ослепнуть, но грешить не хотела и потому в кинематограф не пошла, как и некоторые другие девочки. И все же Федя выложил ей все, что сам запомнил из картины и лекции.
Федя сказал, что когда человек прав, он не боится смотреть и слушать, не боится спрашивать и отвечать.
В здравнице Казаченковых только и раздавалось:
— Верующие не должны вопрошать. Они должны верить тому, что сказано.
Нистратов же, директор детского дома, требовал:
— Спрашивайте! Вы что, ничего не хотите знать?
И спрашивали, особенно во время вечерних бесед. Не боялись задать вопрос, даже не очень умный. Например, про домового или про Антипку Беспятого — верно ли, что он живет под мельничными колесами? Правда ли, что камень-сердолик спасает от вампиров? На все давался ответ. Не простой, а научный. Иногда отвечал директор, иногда Ксения, иногда Федя.
Получит ли Федя письмо Аси? Она не без умысла сообщила ему, что в следующее воскресенье ее, как всегда, поведут утром в церковь, описала путь от церкви до здравницы, указала час, когда кончается служба…
Наконец пришло воскресенье. Дождя нет, но августовское небо хмуро. Призреваемых сироток обрядили в серые больничные халаты (иной теплой одежды в здравнице нет) и повели к обедне.
Девочкам известно: церковь — дом божий. Нужно слушать внимательно, что там читается и поется, вовремя положить крест и поклон, показать свое смирение перед богом. Однако Ася то и дело опаздывает показать смирение. В такие минуты белая ручка экономки больно стискивает Асин локоть, вылеченный в детском доме.
Думать в церкви о постороннем — грех. Но Ася думает. Вновь и вновь она спрашивает себя: почему все, кто ей мил, не в ладах с господом-богом? Почему та же Василиса, притворщица и обманщица, даже сирот обижает его именем?
Ася с вызовом глядит на священника, того самого, что любит бывать у Казаченковых и кушать крендели, пахнущие ванилью. Что бы он ни возглашал, она не желает слушать. Мысли бегут своим путем. Одно за другим, словно кадр за кадром в кинематографе, проносится все увиденное и услышанное за последнее время. Гость не много гостит, да много видит. У Аси был острый глаз. О ее душе заботились более ревностно, чем о теле. Каков же итог?
Поп взмахивает кадилом. Сладостный запах, еще более сладкий, чем запах ванили, вползает в Асины ноздри. Она вопрошающе смотрит на иконостас, на ряды темных, строгих ликов, поставленных в несколько ярусов. Смотрит на царские врата. И вдруг мысленно, как бы собрав воедино нечто, давно зреющее в ней, произносит нелепейшую, но очень горячую молитву:
