– Ну хорошо, ты выполнил свой долг. Ну, а что ты хотел сказать?
– Давай пройдемся, Джейк.
– По чему именно мы собираемся пройтись? Не понимаю… Ох! – Тут я почувствовал под ногами пол, слегка скользкий, словно свеженатертый. Я посмотрел. Пол блестел.
Мы пошли. Пока мы шли, я чувствовал, что нас как будто окружает огромный зал. Невидимый, словно черное на черном, но он чувствовался. Крыша его была где-то в нескольких километрах над нами. Наши шаги отдавались эхом.
– Это мой собственный спектакль? – спросил я.
– Частично. Мне нравится то ощущение пространства, которое ты создал.
– Огромный домище, – сказал я. – А что это?
– Может быть, конференц-зал. Может быть, что-нибудь еще.
– У меня есть вопрос.
– Давай.
– Он довольно приземленный. Насчет порталов. Они создают не один проход?
– А, ты имеешь в виду тот портал, через который как раз сейчас проезжаешь?
– Ну, пусть так…
– Да, обычно проход не один. Комплекс цилиндров создает целое множество пространственно- временных искажений. Большая часть вторичных проходов на самом деле непроходима. Они не используются. Это уже какое-то время известно, разумеется, результаты этих исследований широкой публике неизвестны. Как ты понимаешь, колониальные власти подвергают строгой цензуре все публикации. Вторичные эффекты довольно трудно увидеть, если не знаешь, что искать.
– Ясно. Спасибо.
Вдалеке я что-то увидел. Мы подошли поближе, и я увидел, что это был Прим, вернее, какая-то огромная его статуя. Если это и была статуя, то она говорила.
– Теперь мы пришли к заключению, – сказала статуя, а голос звучал, как голос Прима. Статуя была километра два в высоту.
– Воистину, – раздался голос Богини.
Прим сказал:
– Ты удовлетворена конструкцией? Его логические элементы больше не оскорбляют тебя?
Я повернулся и посмотрел. Богиня надвигалась на нас из такой огромной дали, что я мог протянуть руку и коснуться ее.
– Не столько логика меня оскорбляет, сколько отсутствие элегантности решения, – ответила Богиня.
– Тогда ответь – что важнее? Элегантность или действенность?
– И то, и другое – первостепенной важности.
– Тогда в том, что ты говоришь, есть правда. И все же я нахожу изъяны в твоем цветовом решении мыслеразветвления.
Я наклонился к уху Юрия.
– Кто что в чем находит?!
– Не каждая идея может быть выражена словом, увы, – ответил Юрий. Он говорил шепотом. – Ну, это очень трудно передать.
– А о чем они вообще, черт побери, говорят?
– О тебе.
– Н-да.
И снова голос Прима разнесся в темном зале.
– Неужели это решение так трудно принять?
– Оно абсолютно неприемлемо.
– Так же неприемлема негибкость, косность и слепой отказ позволить водам течь туда, куда они текут. (Последнее, наверное, лингвистически неправильно.)
– И столь же зловредна непоправимая небрежность. Сила, которая протекает через наше сознание, подчиняется каналам, которые все же сдерживают ее в нужном русле. Самый сильный стебель сгибается под ветром.
Я наклонился и прошептал:
– Я знаю, что она имеет в виду. Сила, которая выталкивает росток сквозь землю из зерна, ведет мою машину через день.
Юрий поморщился.
– Извини, что все так туманно и загадочно. Действительно, звучит, как чушь.
– Значит, я больше не имею никакой власти над тем, что тут сейчас творится? Это больше не мой спектакль?
– Ну, не совсем. По крайней мере, не содержание. Может быть…
Видения исчезли.
– Так что же все это значит, Юрий?
Он рассмеялся.
– В этом весь вопрос, правда? Возможно, это связано с тем, что вселенная сама с собой схватилась. Что же касается Космострады – моего личного занятия и головной боли, – то достаточно сказать, что во вселенной, полной тайн, это еще одна тайна. Космострада не существовала, следовательно, ее надо было изобрести. Миллионы разумных рас, на миллиардах миров, а между ними немыслимые расстояния и неумолимые законы физики. Одиночество! Невозможная проблема, которую существа, создавшие Дорогу, решили с помощью науки, которой потребовались миллиарды лет, чтобы развиться. Науки, которая перегнула и сломала все известные законы…
– Юрий, – сказал я, – позволь тебе кое-что сказать. Я по уши сыт метафизикой. Мне совершенно неинтересно. Я хочу знать только одно: что случилось с Дарлой?
– Мне очень жаль, Джейк. Сочувствую твоему горю.
Мне хотелось его ударить.
– А моему гневу ты тоже сочувствуешь?
– Да, конечно… но…
Лицо Юрия стало расплывчатым, потом снова сфокусировалось.
– Не надо, Джейк. Не надо ни грустить, ни гневаться. Ты можешь мне поверить?
– Что? С ней все в порядке?
– Разреши мне употребить выражение, которое, по-моему, родилось в Америке: потом все всплывет.
– Это успокаивает. Я снова спрашиваю тебя: что случилось с Дарлой?
– Это все, что я пока могу сказать. Джейк, пожалуйста, поверь. Пусть у тебя будет немного веры, совсем немного. Если у тебя и есть недостаток, так это то, что ты не можешь ни во что поверить.
Я кивнул.
– Ага. И еще я ковыряю в носу.
– У тебя еще нет никакого почтения ни к чему.
– Нет, жизнь для меня – свята.
– Разумеется.
– Еще одно. Я, если бы не верил, что жизнь абсолютно бессмысленна, немедленно сошел бы с ума.
– Это очень интересно, – ответил Юрий. – Очень немногие люди так думают.
– Я думаю. А теперь слушай. Я должен вернуться к жизни – вернее, к смерти. Я должен был как раз помереть, когда ты так ловко подвернулся. Извини, не люблю быть невежливым, но мне опять пора туда же.
Юрий дружески улыбнулся, протягивая мне руку.
– Не смею тебя задерживать, удачи тебе, Джейк. Так приятно было с тобой познакомиться.
Я пожал ему руку.
– Спасибо, и напиши, когда устроишься на работу.
