Не выпуская из рук глобусов и ларцов, слепцы осыпали друг друга жгучими упреками в одной из смежных зал. Безмолвно увели Евстахию слуги в зеленых одеяниях, и очарованная возвещенным, она улыбалась и кланялась. Часто доводилось ей присутствовать на собраниях Зеленых, на которых обсуждались замыслы восстания, но слепцы всегда мешали заговорщикам, полные взаимной ревности и недоверия. В глазах ее собрания эти превратились в обряд, который приходилось исполнять на пути к достижению венца Империи. Она знала, что отец отца ее, Аргирий, предполагал передать после себя венец этот ей, минуя братьев.
– Ты слышал? – прошептала она согбенному старцу, поспешившему раздвинуть перед Сепеосом и Гараиви завесу, закрывавшую угловой выход. – Есть Управда в Византии, и он станет Базилевсом. Гибреас, по совету которого я ношу всегда жезл в виде драгоценной красной лилии, внушил мне, что я буду его супругой. Я повлияю на Зеленых, и они помогут мне.
Ее природное честолюбие прониклось чистой надеждой внедрить православие, как проповедовал его Гибреас в часто посещаемом ею монастырском храме, и в брачном союзе этом ей мерещилось нечто в высшей степени вдохновенное: некое господство родного ей племени эллинского и племени славянского, неисчислимые полки которого стекались к границам Империи. Оба народа эти покорят вселенную. Дети детей их будут царствовать в Византии под сенью Теоса, Иисуса и Приснодевы, и отныне законом для народов трех материков сделаются повеления, исшедшие из Великого Дворца, в котором воцарятся она и будущий супруг ее.
Зеленые расходились. Одни направились к стенам, замыкавшим город с суши. Другие спустились по мшистым берегам Лихоса, кучками рассеялись по аллее Побед и прощались, прикладывая палец к губам, как бы внушая себе блюсти тайну. Сепеос, Гараиви и Солибас расстались у синевшего бордюра перед аллеей Побед, обрамленной дворцами, в которых за занавесями этажей мелькали белые лица женщин, украшенных драгоценностями. Наибольшей решимостью казался проникнут Сепеос. Союз славянина и эллинки вселял надежду на рождение династии и объединение усилий Управды и слепцов. И это наполняло его великой радостью, придавало неподдельную отвагу голосу его и осанке. Его воодушевлением прониклись Солибас и Гараиви. Лодочник хотел немедленного разрушения Святой Премудрости, где царил во имя соображений государственных патриарх-скопец, в котором игумен видел своего врага. Солибас обещал одержать на бегах много побед над Голубыми для Зеленых, которые будут властвовать в Империи Востока, возрожденной Управдой и Виглиницей. Сепеос доказывал, что необходимо поднять мощное восстание, не дожидаясь таинственного оружия, обещанного Гибреасом для Зеленых, и мечтал, как он средь бела дня нападет в Ипподроме на Константина V и умертвит его на глазах сотен тысяч зрителей. Меч его пронзит, – хвалился он, – не только Константина V, но и высших сановников: Великого Правителя Дворца, Великого Друнгария, Великого Логофета – степени эти перейдут, несомненно, к ним троим, – Протостатора, Протовестиария, Великого Стратопедарха, Блюстителя Певчих, Великого Архивариуса, Протиэракария, Протопроэдра, Проэдра, Великого Миртаита, Каниклейоса, Кетонита, Кюропалата! Заметив на лице Гараиви сильную досаду, которая всегда забавляла его, он прибавил, что Виглиница после стольких подвигов охотно наречет его своим супругом – она, которой суждено стать сестрою Базилевса.
Гараиви отвязал свою ладью, спрятанную под Золотыми Вратами, и возвратился в Византию тем же путем, каким приплыл.
V
Дневной свет растекался под сводами, золотил ризу молящейся Приснодевы, разгонял туманный сумрак монастырского храма и обнажал его сверкающую наготу, постепенно освещая свод с четырьмя фигурами ангелов, имевшими мощный торс и руки, простертые в бесконечность Небес и держащие трубы, словно кресты на покровах рак, извлеченные на свет Божий из замогильной бездны. Изображение Иисуса лучилось золотом над карнизами обеих галерей, на которых изображены были мифические животные – павлины, голуби и агнцы – под сенью символического винограда, листва которого раскидывалась удивительными сочетаниями. Показался священник Склерос. С механической правильностью опускалась и подымалась в беззвучном смехе его борода, похрустывали в такт зубы. Он нес зажженную восковую свечу, в свете которой рыжая борода его горела еще ярче, и ронял в бороду слова, весело подхватываемые эхом пустого храма. Быстро закрыв за собой дверь узкого прохода, выходившего на широкую лестницу, ведущую в здание пристройки, он кричал:
– Не смейте ходить за мной, когда я зажигаю светильни Святой Пречистой! Я запрещаю вам это! Я отец ваш Склерос, которому игумен вверил надзор за благочинием храма! Если не послушаетесь, я накажу вас всех: высеку Параскеву, Анфису, Николая и Феофану, хорошенько выбраню Даниилу и Кира и не обниму младших Акапия и Зосиму, который не сосет больше и не сидит спокойно на месте.
За дверью раздался взрыв смеха, расшалившиеся дети стучали в дверь ногами. Склерос быстро удалился, прибавив на ходу:
– Я не секу, не браню, не обнимаю вас, но и мать ваша Склерена не обнимет вас, а высечет и выбранит!
Он зажигал понемногу свечи, вставленные в паникадила, стоявшие у исполинских колонн. Склонив голову, прошел он перед ликами в лучистых венцах, задул свою свечу, взял в руки метелку, висевшую у его шерстяного пояса и вошел в алтарь за низким иконостасом, увенчанным киборионом в виде тиары и покоившимся на четырех колонках розового дерева, – чтобы смахнуть там пыль с престола. В глубине храма большое изображение Приснодевы выступало на вызолоченном фоне закругленного свода, она устремила свой взор ввысь, до пропускавших сияние дня стекол. Гонимая метелкой, летела мельчайшая пыль с престольного покрова, тяжелого, пышно расшитого, узор которого изображал Иисуса в роскошной красной хламиде и золотой мантии. В одной руке он держал Евангелие, а другую простер к пейзажу, деревья которого вытканы были из тонких кораллов. По сторонам его стояли брадатые Апостолы в длинных туниках, унизанных жемчугом у чресел. Дальше шли религиозные сцены с участием народа, усердно вытканного золотыми, красными и зелеными нитями, сплетавшимися по всему покрову в красочных узорах.
Он остановился на другом конце храма под внутренним нарфексом, сверху донизу выложенным мозаикой. Ее четырехгранные камешки украшали междустолбие, и узоры их восходили до открытых аркад корабля и до сводов наружного нарфекса, вплоть до обеих галерей. Исполинские живые сцены слагались в пестроте мозаичных сочетаний. Вот рыжеволосый Иисус, с расчесанной бородой, устремлял лик свой, полный красоты. Такой же Иисус шествовал на берегу озера – Тивериады, – окаймленного голубыми холмами, и голубь летел над ним в ярко-голубом небе. Его окружали Ангелы и рыбы, птицы и звери бродили меж людей, изображенных над павлинами, и воздевали Апостолы вверх главы свои в золотых венцах.
Священник скрылся за низкой дверью, выходившей во внутренний двор с мраморной купелью. Здесь на дворе, венец вокруг главы Иисуса сиял под лучами солнца, как полированная медь, и его красная хламида алела, точно маков цвет. Возле него Приснодева, наоборот, утопала в голубом, и осиянные Апостолы изливали ровный отблеск на голубые краски дня.
Подоткнув коричневые рясы, два монаха поднялись на подмостки, прилаженные к стене. Третий раскрыл внизу большой циркуль, сделанный из двух камышовых тростей. Четвертый размешивал в деревянных ведрах краски: темно-красную с рыбьим клеем, светло-зеленую, нежно-голубую, черную и белую. Поместившиеся наверху писали Преображение Господне. В середине очерченный кругом Иисус в лучистом венце прижал одну руку к сердцу, поддерживая другой складки своей одежды, справа Святой Иоанн и
