мечом или секирой на плече – живые шипы из золота или булата. Всадники горячили коней в чеканных уздах, с бронзовыми или медными удилами, под высокими седлами, с широкими стременами и луками из пурпурной или желтой кожи, украшенными чернью или эмалью по серебру. Их острые шлемы без забрала искрились радугой оттенков, сливаясь с сиянием неба первого месяца в году.
Зеленые отступили, очевидно удовлетворенные тем, что выказали свою силу и, окружая Управду, Виглиницу, Гараиви и Иоанна, устремились на другой конец Византии. Довольный Иоанн благословлял Зеленых, растроганно кивая головой. Конница и стражи повернули обратно, гремя оружием, осаживая фыркавших коней. Народ валил толпой вслед за Зелеными и людской поток влился скоро в ту часть города, по которой извивался Лихое. Зеленые начали расходиться, подняв на плечи Солибаса. И теперь, поверх моря голов, обрисовывалась его фигура, над которой веяло мерцанье серебряного венца, торжествующе простертого к нежному небу чьими-то неизвестными руками.
Вслед за Виглиницей, восседавшей на Богомерзком, поспешно шли Управда, Гараиви и Иоанн.
Поток Зеленых и толпы отнес их до стен, замыкавших город с суши, туда, где струится Лихое в зеленеющей оправе растений. Они проходили теперь по жалким улицам, и многие видели путников. Слева от них остались цепи дорог, зданий, бань, храмов, монастырей, дворцов, окутанных пеленою голубого дня, едва подернутого белоснежными, прозрачными облаками, неподвижно застывшими над бесконечной вереницей куполов и террас. Иногда возле них бежали нагие дети, женщины. Перед ними вставали уроженки Азии, закутанные в рваные шали. Их приветствовали люди, черные и тощие, с большими медными кольцами в ушах, с кусочком дерева, продетым через ноздрю. Вытягивали морды лежавшие собаки, образуя круг. Юноша, ничком растянувшийся на пыльной земле, которого татуировал старик-египтянин, слегка приподнялся на локте и начал быстро тому что-то говорить.
Наконец, показалась лощина Лихоса. Они увидели угол розового дворца, потом четыре купола, высившихся над зеленью одичавших деревьев, ронявших кружево света и теней. Поднявшись выше, увидели и самый дворец в уборе блестевших колонн, прямыми гранями врезывавшихся в беспорядочную гущу зелени, полонившей землю и раскинувшейся вдали.
Отворилась низкая дверь одного из крыльев здания, и Микага указал им знаком, чтобы они вошли. Они ступили в розовую прихожую, поднялись по розовым ступеням лестницы, проникли в залы, косо освещенные солнцем, немые в своем уединении, отмеченные печатью разрушения, мертвенный покой которых не смущался никем живым. Глухо стучали плоские башмаки медленно шествовавших Управды и Виглиницы. Наконец, предстали жилые покои, обставленные скамьями, тронами, светильниками, стоявшими на массивных подножиях. Сюда углубились Гараиви и Иоанн, сопровождаемые Микагой. Показались слуги в уборе зеленых одеяний – безмолвная цепь увядших существ. Раздвинулась завеса, и в глубине овальной залы показалась Евстахия на скамье из слоновой кости, стоявшей на возвышении, убранном пурпуровыми и золотыми тканями, между двух порфировых колонн, уходивших ввысь свода, залитого лучами солнца.
Сверкал жезл в виде красной лилии из драгоценного металла на плече, волосы венчали чело, а у запястий браслеты искрились из-под широких рукавов одежды, византийский крест сиял на нежно закругленной груди, очерченной под паллиумом, схваченным у левого плеча аграфом. Целомудренно выглядывали из-под тяжелых тканей ниспадавшей одежды ее ноги в красных башмаках с серебряными аистами! Она хранила молчание, жадно всматривалась в Управду, может быть, ожидая от него знаков преклонения, смущенного привета. И почти не обратила внимания на Виглиницу, оскорбленную таким приемом.
Вернулись Иоанн и Гараиви. Монах обнажил голову и выставил жирный живот:
– Внучка Феодосия, перед тобой внук Юстиниана и сестра его прекрасная, непорочная Виглиница!
И он смиренно склонился перед застывшей Евстахией, которая ответила, смущенная:
– Благодарю, монах! Да хранит всех нас Приснодева!
Она умолкла, слабо прикрывая свой красный скипетр – золотую лилию. Заговорила Виглиница:
– Гибреас хочет, чтобы мы пребывали возле тебя, в твоем дворце, где кровь наша будет охраняться лучше, чем во Влахерне. Но потомки Юстиниана бедны и удовольствуются малым. Терпеливо будут ожидать они престола Империи, который Зеленые им стремятся даровать.
Она не упомянула о предположенном объединении. Не сказала, что Зеленые готовятся к борьбе, столько же за Евстахию, как и за ее брата. И с их притязаниями она слила свои, как будто правами на Империю она обладает наравне с Управдой, потомком мужеского пола. Взволнованная Евстахия не слушала ее. Билось ее сердце и лихорадочно сжимала лилию ее рука. Она встретилась с Управдой взглядом. Оба были потрясены. Она волновалась, что отроку этому – ее сверстнику, которого она видит впервые, суждено стать супругом ее и Самодержцем Востока. Его поразило безмолвие покоя, в котором они находились, сияние ее одежд, необычный, торжественный, даже религиозный церемониал встречи. Он встрепенулся. Юная девушка остановила его взглядом:
– Мы посвятим себя тебе: я и твоя сестра.
Она восторгалась им. Он был стройный, немного выше ее; славянская шапочка не закрывала его золотистых кудрей, нежную, белую шею охватывал воротник рубашки, которая вместе с портами, собранными во множество складок, облегала его тело. Он походил на архангела, как бы сотканного из тончайшего вещества. И нежность его оттенялась по сравнению с крепким сложением сестры, ее сильным телом, мужественной осанкой. Величие чувствовалось в нем, овеянное нежной дымкой, окрашенное мистицизмом. Святость осеняла его красоту, нежно мерцавшую светом проповедей Гибреаса, готовившего ему престол через Зеленых, которые победят Голубых и помазанников Святой Премудрости, одолеют Константина V. И возвышенный познанием искусств человеческих, творящих продолжение жизни во имя добра, лицезрел он в воображении своем краски и предметы, храмы, – много храмов, которые полны икон.
Евстахия чувствовала себя стесненной в своем необычном положении. Она не двигалась, не решалась больше говорить и розовая, с блестящими глазами, с ресницами, удлиненными сурьмой, с драгоценными украшениями, сверкавшими в ушах, в ниспадавших складками одеждах, с красной лилией из драгоценного металла, она походила на Панагию целомудренную и вместе с тем полную человеческого. Под напором необъяснимых ощущений Виглиница почувствовала к ней отчужденную холодность, считала оскорбленной свою гордость, хотела удалиться. Вмешался Гараиви.
– Клянусь Иисусом! Евстахия не умышляет против вас ничего худого. Через нее все Зеленые стали вашими сторонниками, не повинуются дедам ее, слепцам, но действуют заодно с вами. Вы останетесь здесь, как советовал Гибреас. Здесь созреет заговор во имя владычества крови эллинской и крови славянской. И если нас победят, вы все же вне опасности, так как здесь не найти вас Константину V.
Его уверенные жесты, его воодушевление и пыл подействовали на Виглиницу, устремившую пристальный взгляд голубых глаз на его изборожденное морщинами лицо. На лбу Евстахии обозначилась складка:
